Как Пинхас-Менахем Зингер ни пытался удержать своих старших детей от того, что в его глазах было падением в глубочайшую бездну, Исраэль-Иешуа и Гинда-Эстер с каждым днем все дальше и дальше отходили от еврейской религии и еврейского образа жизни.
Открывшийся им в Варшаве огромный мир с его соблазнами и возможностями манил к себе; проснувшиеся в обоих творческие способности искали выхода и признания. Исраэль-Иешуа стал все чаще и чаще по целым дням пропадать из дома. Вскоре он сблизился с обретающейся в Варшаве еврейской богемой — молодыми художниками, писателями, актерами, большинство из которых если и не состояли официально в польской компартии, то открыто ей сочувствовали. В этом кружке старший сын четы Зингеров активно расширял свой кругозор, проглатывая все рекомендуемые ему товарищами книги.
При этом он не только не скрывал происходящих в нем перемен от родителей, но и всячески их подчеркивал, принося домой «еретические» книги, газеты на идиш и на иврите, а также то и дело заводя с отцом и матерью споры на мировоззренческие темы.
А на страницах газет того времени тоже кипели жаркие не только политические, но и философские споры, они подробно рассказывали о последних открытиях в области физики, биологии, химии, стремительно менявших представление людей о самом устройстве мироздания.
И маленький Иче-Герц, несмотря на все протесты отца, прочитывал эти газеты с первой до последней страницы. Именно из газет он узнал о теориях Мальтуса и Дарвина, о том, что Вселенная — бесконечна и планета Земля — лишь крохотная точка на карте нашей галактики… Все это, естественно, вызывало живой интерес у мальчика, будило его воображение, порождало все новые вопросы.
Еще больше вопросов возникало у него во время жарких дебатов старшего брата то с отцом или матерью, то с ними обоими сразу.
Исраэль-Иешуа говорил, что никакого Бога нет и в помине, что евреи — отнюдь не избранный, а такой же народ, как и все остальные, разве что более несчастный; что если внимательно прочитать Библию, то выходит, что ее герои, которых евреи считают праведниками, на самом деле не такие уж праведники, а подчас и самые настоящие злодеи и убийцы…
— Но как же мог мир возникнуть сам по себе, из ничего?! — спрашивал Исраэля-Иешуа отец. — Должен был быть Некто, кто его создал, и это Некто и есть Бог!
— А кто тогда создал Бога? — ехидно вопрошал Исраэль Зингер. — Где вообще доказательства Его существования?!
— Два миллиона евреев стояли у горы Синай и воочию видели явление Творца — об этом сказано в Торе! — возражала мать.
— Откуда ты это знаешь? — парировал Исраэль. — Ты что, там в этот момент была?!
— Мы видим проявления Бога во всем окружающем мире, — продолжали настаивать на своем родители. — В самом факте того, что он избрал наш народ, избрал нас…
— Да в чем проявляется эта избранность? В том, что евреи страдают больше, чем другие народы? И если твой Бог действительно так бесконечно добр, как ты утверждаешь, то почему в мире так много зла и несправедливости? Или твой Бог несет в себе зло?! — не давал матери докончить фразу Исраэль-Иешуа.
В какой-то момент этого спора у Пинхаса-Менделя сдавали нервы.
— Замолчи, еретик! — говорил он. — Я не желаю больше этого слышать! Пожалей свою бессмертную душу!
— Да нет никакой души, отец! — отвечал Исраэль-Иешуа. — Все наши мысли и чувства — это исключительно функция нашего мозга.
Иче-Герц обычно не встревал в эти споры, но внимательно к ним прислушивался.
Его симпатии были в них на стороне брата — ведь то, что тот говорил, в целом совпадало с тем, что написано в газетах. И про себя маленький Ицхок-Герц решил, что он будет таким же еретиком, как и Исраэль-Иешуа — тоже перестанет молиться, будет одеваться так же, как неевреи, и даже — хотя это и очень страшно! — зажигать огонь и ездить на извозчике в субботу.
Однако для того, чтобы принять на веру все слова брата и окончательно перейти на его сторону, Иче-Герц обладал слишком острым и критическим умом. К тому же уроки Талмуда, которым он занимался под руководством отца, приучили его к тому, что любой вопрос следует рассматривать с самых разных точек зрения, ища контрдоводы на любое, даже кажущееся предельно логичным и бесспорным утверждение. И, руководствуясь таким подходом, мальчик обнаруживал в утверждениях брата немало слабых сторон.
Теория сотворения мира из ничего, само собой, без вмешательства Бога, да и теория эволюции Дарвина при ближайшем рассмотрении оказывались столь же малоубедительными и бездоказательными, как и рассказ Торы о происхождении мира. Вслед за братом он мог задать авторам этих теорий все тот же сакраментальный вопрос — «А ты что, там в это время был?!»