— А ты, дядя Григорий, сам-то в дружину не собираешься? — поинтересовался кто-то.
— Почему не собираюсь? — степенно ответил Проскуряков. — Вот такие орлы пойдут, — он кивнул на столик, где сидела бригада Вехова, — и я за ними. — Взгляд его остановился на Шарунине. — А ты, сынок, чего испугался? Мы же с тобой рабочий класс, основа основ государства. Это понимать надо! Царя прогнали, беляков передушили! Страну из разрухи подняли. Кто? Все мы, рабочий класс.
В голосе старика звучала такая неподдельная гордость, такая хозяйская уверенность в своих силах, в своей правоте, что окружающим невольно передалось это чувство.
— Гитлеру шею свернули, — прибавил рабочий, сидевший рядом с Проскуряковым.
— Верно, — согласился тот. — Так неужто дома у себя порядок не наведем?
— Эх, чтоб я не родился! — . задорно воскликнул Коля Маленький. — Будет порядочек!
Кругом засмеялись.
— В корень смотрит парень… Раз родился, то надо воевать!..
— Непременно надо! — вмешался в разговор подошедший инженер Рогов, технолог цеха.
Это был полный, розовощекий, с седыми висками человек.
— В чем же дело? Записывайтесь, Дмитрий Александрович, — задорно предложил Таран.
Рогов улыбнулся.
— Я, видите ли, готов. Но есть условие. Чтобы супруга не узнала…
Веселый смех заглушил на минуту его слова.
— …А так скажу: мол, совещание или собрание. И все тут, — шутливо продолжал Рогов, но вдруг с неожиданной суровостью добавил: — Я не зря сказал, что воевать непременно надо. Вот сегодня на работу сверловщица наша не вышла, Назарова. Почему? Потому, что в больнице возле сына сидит. Студент он, на одном курсе с Андрюшкой моим учится.
Нашлись подлецы, ножом его ранили.
— Это как же так? — спросил Николай.
— А вот так. У них при доме красный уголок есть. Вечер там был, танцевали. В это время хулиганы нагрянули. Назаровой сын вздумал было вмешаться, да один оказался. Ну, они его…
Николай нахмурился. Ох, до чего же ясно вспомнил он в эту минуту, как недавно они с Машей сидели вечером в парке, как окружили их скамейку подвыпившие парни. Николай тогда тоже оказался один, но те были потрусливей, и у них не было ножей.
А Маша, как она тогда испугалась!..
— Это что же получается, хлопцы? — тихо, с угрозой спросил он, оглядывая товарищей. — Выходит, наших бьют?!
Коля Маленький вскочил со стула и запальчиво воскликнул:
— Факт, бьют! А мы должны прощать, да? Мы что, христосики?
Разговор неожиданно принял новый, всех взволновавший оборот. Посыпались возмущенные реплики:
— Распустили!..
— Сажать их всех надо! Довоспитались!..
— Милиция куда смотрит?..
— Что милиция? Сами мы куда смотрим?..
А Коля Маленький с прежней горячностью добавил:
— Это дело так оставить нельзя!
— Есть конкретное предложение! — объявил Василий Таран. — Прошу внимания! Знаменитая бригада Николая Вехова целиком вступает в эту самую дружину. Ибо в такую эпоху, как наша…
— Даешь! — на всю столовую заорал Коля Маленький.
Николай махнул рукой.
— Ладно вам, «эпоха…», «даешь…»! Просто интересно с этим красным уголком разобраться, вот и все.
— Разберемся, — многозначительно пообещал Илья. — Не на бобиков напали. Найдем и так разберемся, что родная мать потом не узнает, душа с них винтом!
При этих словах старик Проскуряков нахмурился и погрозил пальцем.
— Ты, Куклев, не того… С них пример не бери. По-нашему разобраться надо, по-рабочему. Ясно?
— Это он не в том смысле, дядя Григорий, — лукаво усмехнулся Таран, — а в смысле перевоспитания.
— Я ваше перевоспитание знаю.
— Не. Мы еще сами его не знаем. Учимся.
— Вот я погляжу, как вы учитесь.
— Прежде всего, — вмешался Борис Нискин, — план надо составить.
На том пока и порешили.
И только Степа Шарунин вдруг со страхом вспомнил, что красный уголок, где ранили студента, находится от него по соседству и он знает тех, кто там бесчинствовал вчера.
Вспомнил, облился холодным липким потом и промолчал.
Вечером зной спадал. Погружались во мрак широченные тротуары: свет фонарей над мостовой не мог пробиться сквозь густую листву кленов и акаций.
И жизнь южного приморского города с шумом, весело выливалась из домов наружу: настежь распахивались окна, откидывалась легкая кисея с дверей, выходивших прямо на улицу, у подъездов домов и у ворот на длинных скамьях, а то и просто на вынесенных стульях отдыхали, наслаждались прохладой люди постарше. Они громко и оживленно переговаривались между собой, то споря, то сердясь, то сыпя шутками и остротами. А по тротуару говорливыми компаниями и парами растекалась молодежь.
В воздухе стоял терпкий запах цветущей акации и кружился белыми снежинками тополиный пух.
Ранняя и небывало жаркая весна стояла в городе.
— Это так же похоже на весну, как я не знаю что, вздохнула полная женщина, сидевшая на длинной скамье у ворот, за которыми тонул во мраке большой пустынный двор.
— И не говори, — подхватила другая женщина. — Днем чувствуешь себя, как скумбрия на берегу: нечем дышать абсолютно!
На другом конце скамьи пожилая, скромно одетая женщина, грустно перебирая в пальцах оборки платка, накинутого на плечи, говорила соседке:
— Не могу я этого понять, Вера. Ночи не сплю, все слезы выплакала. Вот у тебя сын как сын, человеком стал. А мой? И ведь жили мы с тобой вроде одинаково, обе вдовы-солдатки, обе последнее для сыновей от себя отрывали. И двор один, и школа одна. Ну отчего мой Коська таким получился, отчего?
— Себя ты, Катерина, не блюла.
— Себя… Так и норовишь уколоть. В двадцать пять лет вдовой осталась. Что же, и жизни конец? И полюбить нельзя?
— Смотря кого…
— А ей, любви-то, не прикажешь. Полюбила, и все тут. Красивая я была, веселая. От зависти это ты, Вера.
— Из нее платья не сошьешь и обед не сваришь.
— А я думаю, через характер Коська мой свихнулся. Вылитый отец. Ужас какой неуравновешенный! То тоска на него находит, то такое веселье, что удержу ни в чем нет. А другой раз прямо бешеный какой-то ходит, словно укусили его. Веришь, такая злоба в глазах, аж сердце у меня холодеет, думаю, убьет сейчас. Вот такой и отец был, просто копия фотографическая, — она вдруг уткнулась лицом в платок и, всхлипнув, прошептала: — С таким характером только в тюрьме сидеть.
— Будет тебе! Далеко еще до этого.
Не отнимая платка от лица, женщина горестно покачала головой.
— Ой, чует мое сердце, недалеко. Такой у него приятель завелся, что с ним только туда и дорога. Одно имя-то чего стоит — «Уксусом» они его зовут.
— Уголовный, видно, раз кличку имеет.
— Они и твоего «Петухом» зовут, — откликнулась полная женщина.
— А ты молчи!.. Молчи, змея!.. — вдруг пронзительно закричала женщина в платке, сверкая полными слез глазами.
— Ты мне не указывай!.. Я тебе не граммофон, пластинки выбирать! Что хочу, то и говорю!..
— Я тебе поговорю еще!..
— Катерина, уймись, — потянула женщину за рукав соседка. — Коська твой, кажись, во дворе, услышит. Каково ему будет?
И женщина вдруг так же внезапно, как закричала, безвольно обмякла, припав щекой к плечу подруги.
— Ой, нервы мои, нервы! — простонала она. — Вот так я и с Коськой психую.
К воротам подошел Илья Куклев и Степа Шарунин. Степа с опаской заглянул во двор и сказал:
— Ну что, зайдешь? Или давай подожди, я тебе ее сейчас вынесу.
— Это зачем еще? Сам заберу, не больной.
— Да нет, — замялся Степа, продолжая тревожно оглядываться. — Для быстроты это я предлагаю.
— Для быстроты!.. Тоже мне чемпион на короткие дистанции. Пошли!
Илья усмехнулся и направился к веротам. Степа поспешил за ним.
Друзья дошли уже до середины двора, когда откуда-то сбоку возникли неясные очертания людей и чей-то резкий голос окликнул:
— Эй, Степка, ты, что ли? А ну, топай сюда!
— Некогда мне, — чуть дрогнувшим голосом ответил Степа в темноту. — Товарищ пришел, книгу дать надо.