Осман подкатывается ко мне, непрерывно отстреливаясь, оттаскивает под разбитые балки. Там уже, забившись в угол, клацает зубами Герман Ли, но всё же пытается стрелять, высовывая ствол из-за камней.
— Так всегда бывает, не обстреляны ещё, — успокаивает нас Осман.
Но мне безумно стыдно. Надо же, едва в штаны не наложил! Целый лейтенант, хренов!
Кровь струится из-под ткани, но от стыда, даже боли не чувствую, а сознание легонько уплывает, словно воспаряю в небо.
— Перевяжи! — рычит Герману Осман, не переставая поливать огнём темнеющие развалины.
Очнулся резко, в рот льётся вода.
— Кого-то загасил, — неуверенно говорит Осман. Достаёт из пилотки иголку, слюнявит нитку. Чего это он шить собрался? Удивляюсь я.
Осман бесцеремонно разматывает повязку, из-под которой, не переставая, льётся кровь, стягивает края раны и смело тычет иглой.
— Блин! — взвываю я, но стискиваю зубы. Жду, когда аварец закончит шить. Игла с хрустом входит в кожу, выходит с другой стороны раны, Осман делает узелок и, вновь мучения.
— Я так собак своих зашивал, — с мрачной улыбкой говорит он. — Тебе повезло, печень не пробило. Сейчас подорожника разомну и забинтуем. А ты молодец! — неожиданно хвалит меня, — когда шил своих собак, они сильнее выли.
— Непонятно, кто это в нас стрелял? — кривясь от боли, говорю я.
— Такое ощущение, именно нас ждали, словно навёл кто-то, — замечает Осман.
— Этого не может быть. Прапорщик Бондар, никому бы не смог сообщить и зачем ему. А больше, о нашей операции никто не знает, — но внезапно вспоминаю внимательный взгляд генерала Щитова. Чушь, какая! Отбрасываю нехорошую мысль. Не будет ради какого-то зелёного лейтенанта мараться целый генерал. Да и повода нет. Может, ревнует к дочери? Глупо, перевёл бы в другую часть или, вообще, с армии выгнал. Но кто же? Может, случайность? И всё же, во мне гнездится уверенность, это не просто так, я согласен с Османом, ждали нас.
— Знаешь, что больше всего не понятно, это то, почему тебя не убили? — неожиданно заявляет аварец. — С такого расстояния не попасть невозможно.
— Наверное, не снайпер, — ухмыляюсь я, закашлялся и едва сознание не теряю от боли.
— Или наоборот, снайпер, — загадочно изрекает Осман. — А может, от метро нас отгоняли.
Гл.8
Некоторое время Осман осматривает развалины, где, по его мнению, он сразил автоматчика. Приходит растерянный, задумчивый, в глазах непонимание и в связи с этим, страх.
— Ушёл? — догадываюсь я.
— Его точно подстрелил. Хорошо подстрелил! Всё в крови, как с барана кровь спустил.
— И где же он?
— Ушёл, даже автомат унёс. И ещё, волк там, всё же есть, я видел его следы. Что делать будем?
— В часть идти, — мрачно заявляю я. — Одних вас туда не пущу, сам идти не могу. Ли, помоги подняться!
Как трудно и больно идти, нитки скрипят, кровь сочится, мучает жажда. Ежеминутно накатывает дурнота, ноги дрожат, перед глазами огни. А ведь точно, огни! С трудом воспринимаю реальность, перед нами КПП. Меня укладывают на жёсткий топчан, вливают воду. Старший лейтенант объявляет тревогу, скоро прибудет рота Обороны, а меня увезут в госпиталь. Как жаль, со Стелой не попрощаюсь. Перед глазами появляется её видение, но за ней стоит, крепко сжав губы, генерал Щитов. Я отмахиваюсь, они исчезают, а им на смену выплывает полковник Белов, он улыбается, словно добрый дедушка, острый клык зловеще блестит:- Вот как бывает, Кирилл, — говорит он, и я отключаюсь.
Госпиталь в Подольске — операцию сделали, сижу на уколах и таблетках, здоровье стремительно возвращается. Главврач удивлён скоростью заживления и, хотя печень была не задета, ранения весьма серьёзные, мог изойти кровью. Хорошо, Осман, в своём селении, научился зашивать своих собак, вот и пригодился опыт.
С неба срывается первый снег, но я не ухожу из больничного парка, здесь тихо и спокойно. Кутаюсь в толстый халат, катаю в кармане свой чёрный камень. Не знаю почему, но он всегда со мной и не теряется. Я уже стал считать его своим талисманом. Как хорошо, что пули по нему не попали.
По парку, в одиночку и небольшими группками, прогуливаются пациенты, кого-то везут на инвалидной коляске. В Подольске много солдат и офицеров с ранениями, в Афганистане в полном разгаре война. Меня тоже причисляют к афганцам, так как — пулевое ранение, устал доказывать, что это не так. Но с интернационалистами у меня сложились дружеские отношения.
Началось с того, как нам в палату привезли лейтенанта без ноги, моего ровесника, может, на год старше. К слову сказать, в этой палате я единственный, кто не воевал и начались у того проблемы. Злой, постоянно напивается, затем кидается костылями. Смотрю на него, а сердце зашкаливает от жалости, но таких ребят жалеть нельзя, клин клином необходимо вышибать.
Очередной раз, лейтенант заходит пьяный донельзя, вначале швырял костыли, затем обливает подушку слезами. Мужчины смотрят на него, но не вмешиваются. Приподнимаюсь на подушке:- Слушай, сосунок, сколько можно постель портить?
Воцаряется тишина, все вытягивают в мою сторону шеи. Лейтенант замолкает, с ненавистью смотрит на меня, лицо идёт багровыми пятнами.
— Это… ты мне? — ещё не веря, говорит он.
— Других сосунков в палате нет. Разнюнькался, мальчик ногу потерял, а как же «самовары» без рук и ног под капельницами лежат? И то не ноют! Ты жри, жри водку, а затем валяйся в блевотине на улице. Может, кто и подаст? Во, житуха тебя ожидает! Кстати, у церкви, больше подают!
— Что?! — он соскакивает на пол, едва не падает, лицо перекошено, ищет костыли, а они валяются в разных углах палаты. Прыгает на одной ноге, едва успеваю сползти с кровати. Но он, умудряется меня поймать, бьёт так, что шов расползается. Мажется моей кровью, но не унимается, явно хочет убить. Мне надоедает, легонько бью ладонью в шею, он сползает. Затаскиваю на кровать, укрываю одеялом, сам иду на перевязку.
Когда захожу обратно, лейтенант, как умер, застыл под одеялом, ни единого звука. Соседи по палате, посматривают на меня, но больше из любопытства. Один майор, с лицом, посеченным осколками и выбитым глазом, понимающе улыбнулся. Прошло несколько дней, лейтенант ходит чёрный, на меня не смотрит, но и не пьёт.
Интересно, чем всё закончится? Пришьёт меня или нет?
Но вот, однажды вечером, подходит к моей кровати:- Пойдём, — тычет костылём.
Лекарство сработало, но в какую сторону? Поднимаюсь, иду следом. Заходим в столовую, накрыт стол, под проточной водой охлаждается водка. Сидят афганцы, усаживают между собой, рядом влезает лейтенант, кстати, его Володей звать, разливают водку, все выпивают, Володя оборачивается ко мне, показывает недопитый стакан:- На гражданке, моя норма была. Такой она и сейчас останется, — добавляет он. — Вчера протез примерял, ходить буду. А вообще, удивляюсь, как тебя не убил. Как хорошо, что этого не произошло. Столько мыслей разных было. Знаешь, хоть ты и гад, хочу быть твоим другом.
Жму его руку, мужчины посмеиваются, гуляли почти до утра. В этот раз я вновь надрался, Володя дотаскивал меня до постели, периодически подставляя свой костыль, чтобы я не рухнул на пол.
Иду по парку, вспоминаю, улыбаюсь, а на встречу идут два человека, внезапно нечто внутри щёлкает — не нравятся они мне, уж очень неестественны осанки, словно от всего ждут подвох. Бородки окладистые, густые волосы зачёсаны назад, в глазах фанатичный огонь, плащи развиваются, но нечто скрывается под ними.
Подходят всё ближе и ближе. Сжимаюсь, интуитивно пытаюсь искать пути отступления. Как бы невзначай отхожу за скамейку, пячусь в заросли. Ловлю себя на мысли. Что я делаю? Совсем с ума сошёл, чего ещё выдумал! Идут себе люди по своим делам, но какая мощная энергетика! Ощущение, будто воздух впереди них плавится.
У одного из мужчин, на ветру, расходится плащ, на груди сверкнул крест, усыпанный каменьями. Попы, что ли? Да вроде, для священников молодые — как бойцы, тела сильные, походка пружинит. Батюшки такими не бывают, я вспоминаю отцов церкви, переваливающихся по храму, с кадилом в руках.