— Иди сюда, иди ко мне, красавица... Я давно мечтал... Зачем же ты упираешься?
Перед девушкой замелькали усы, глаза, волосатые руки. Она изгибалась всем телом, пытаясь вырваться из цепких объятий. Хотела крикнуть, но не было голоса. И вдруг — раздраженный голос хозяйки:
— Что ты делаешь? — Она стояла на пороге, бледная от гнева.
Таджим отпустил девушку, вернулся на прежнее место, сказал, будто ни в чем не бывало:
— Каждый цветок имеет свой запах. Интересно, какой у этого?
Джумагуль бросилась из юрты, пробежала двор, скрылась в прибрежных зарослях. А хозяйка, полная мстительного негодования, ворвалась на кухню, где ни жива ни мертва стояла у котла Санем, и яростно набросилась на нее:
— Ты уймешь свою дочь?! Забыла, кто ты есть? Нищенка! Я выгоню вас, как собак!
...Вечером, когда Турумбет явился снова, Санем дала согласие на свадьбу дочери.
Среда... Этот день выбрала для свадьбы не Джумагуль и не ее мать. Испокон веков среда — свадебный день для каракалпакских девушек. Иные дни для этой цели не годятся.
Условленный день приближался. Санем прибрала лачугу, развесила и расставила по местам все свое богатство. Но сколько она ни старалась, сколько ни скребла, ни украшала лачугу, вид у жилища оставался жалкий. Да и можно ли было придать иной вид юрте, где нет очага, а стены до черноты прокопчены дымом? Когда-то, говорят, в этой лачуге ютилась бедняцкая семья. Не найдя достатка и радости в уйгурском ауле, хозяин, очевидно, решил попытать удачи в других местах. Уехал, оставив после себя прохудалую юрту, этот памятник нищеты и бездолья. В ней-то и поселилась Санем, помаявшись с сумой по свету. Лачуга и прежде вызывала у нее горестные, тоскливые чувства. Сегодня же она становилась ее безмолвным, кровным врагом. Самолюбие, казалось, умерщвленное или давно уснувшее в ней, разгорелось вдруг ярким пламенем: Санем не желала провожать свою дочь из дряхлой и вдобавок чужой лачуги. Несколько дней с утра и до позднего вечера она подбирала кем-то брошенные за ненадобностью гнутые прутья, прилаживала и вязала их в решетку. Наконец, когда каркас был готов, Санем стянула его поперечными балками. Юрта получилась хоть и небольшая, но прочная, уютная, а главное — своя. Теперь можно было спокойно ждать заветной среды.
Как говорится в народе, услышав про свадьбу, даже высохший череп запляшет. Однако где же тот череп и почему никто не пляшет? По очереди, то Санем, то Джумагуль, выходили на улицу, ожидая гостей. Но гостей не было...
Это казалось странным. Ведь сегодняшний день — самый радостный день в их жизни. Они и оделись по-праздничному, насколько позволяло им это сделать содержимое скромного сундучка. На Санем был белый домотканый платок с красной каймой, зеленый камзол, затянутый бязевым поясом, на ногах — сыромятные сапоги. Наряд невесты состоял из куртки, в которой односельчане на протяжении последних четырех лет видали ее ежедневно, из бязевого платья, хорошо знакомого байским телятам, красного стеганого колпака, от долгого ношения будто приросшего к ее голове. Но зато если бы жених и гости обратили внимание на ноги невесты!.. На них были сапоги с высокими каблуками, из настоящей кожи, с разноцветными рантами! Правда, головки сапог в нескольких местах были порваны, и матери пришлось самой наложить заплатки, которые теперь казались засохшими комьями грязи. Правда, высокие каблуки были стоптаны и разбиты. Но какое все это имело значение! Джумагуль должна была гордиться этими сапогами, потому что подарила их невесте сама хозяйка, жена Кутымбая!
Ничто не разъедает надежды так, как долгое ожидание. Оно подтачивает душу сомнениями и тревогами, сковывает кошмарами предчувствий.
Чем ниже клонилось солнце к закату, тем большее беспокойство овладевало женщинами. Теперь они уже не ждали гостей. Теперь они уже молили бога о том, чтобы гостей не было. Представить только: приходят люди, поздравляют невесту, а жених не явился, нет жениха... Какой позор, какое бесчестье! А где уверенность, что не случится это с Турумбетом! Нет у Санем такой уверенности. Ни богатством, ни славой не могут они завлечь жениха. Встретит где-нибудь подходящую девушку, и нет Турумбета, ищи ветра в поле!
Уже не зная, чем заняться, Санем сказала дочери:
— Ты вымой голову, милая. Придут люди — некогда будет.
Джумагуль послушно расплела длинные косы, взяла кумган с горячей водой. Намочила волосы и спросила неуверенно:
— Мама, а что если мы и тебя заберем с собой?
Санем вздохнула:
— Эх, милая, не зная норова лошади, не подходи к ней сзади. Ты думай о своем счастье. А я не пропаду.
Обычно когда Джумагуль мыла голову, Санем ходила вокруг. То польет, то подаст гребень, то намажет волосы сывороткой. Сегодня все было иначе: взяв истертую кожаную подушку, Санем легла, прикрыв лицо широким рукавом. Слезы душили ее, и, чтобы понапрасну не расстраивать дочь, она отвернулась к стене. За что, думала она, за что, всемогущий аллах, ты оставил мое дитя сиротой при живом отце? Какая же это милостивость и милосердность! Но тут же, спохватившись, что ропщет на бога, взяла себя за ворот, поплевала на грудь и мысленно возблагодарила его: «Спасибо тебе, господи, за великую милость! А что стало бы с дочерью, призови ты меня в свою обитель? Бессердечный отец не вспомнил бы даже о своем отпрыске. Твоей милостью я вскормила и вырастила своего птенца. Вот-вот он улетит отсюда. Сделай же, господи, так, чтобы в новом гнезде она была счастлива!»