В юрте было жарко натоплено. Пламя, достигавшее купола, освещало жилище неровным, трепетным светом. Анар-аналык лежала на кошме, раскинувшись, прикрыв восковые веки. Ее сухие, скрюченные пальцы беспрерывно шевелились, будто перебирали невидимые четки, из беззубого почерневшего рта вырывалось тяжелое, с хрипом и надрывным кашлем неровное дыхание.
Поодаль, сомлев от жары, сидел юноша, густо заросший черными волосами. Концы волос, порыжевшие и скрученные, были опалены. Юноша взглянул на Джумагуль сонливыми, тусклыми глазами и, не выказав к ней никакого интереса, отвернулся — видно, порядком уже опостылели ему все эти почитатели бабушкиной мудрости, искатели советов и наставлений, женихи и невесты, больные и нищие. Облокотившись на решетку, он равнодушно наблюдал, как горели на полу вывалившиеся из очага головешки. Его мало беспокоило, очевидно, и то, что на кошме, на всех предметах в юрте лежал толстый слой золы и пыли.
— Здравствуйте, бабушка, — несмело произнесла Джумагуль. Но Анар-аналык не откликнулась. Девушка собрала с пола и бросила в очаг коптившие головешки, подмела пол, поправила одеяло, которым была укрыта старуха. Потом, так ни словом и не обмолвившись с юношей, наполнила кумган и поставила его на огонь. Больше делать было нечего. Джумагуль присела к очагу, твердо решив дождаться, когда Анар-аналык проснется. Без благословения и напутственного слова старухи она отсюда не уйдет, потому что от этого зависит все ее будущее — счастливое или безрадостное, светлое или черное.
Ждать ей пришлось недолго. Схватившись за грудь, Анар-аналык попросила слабым, надтреснутым голосом:
— Пить... Теплой...
Девушка смешала кипяток из кумгана с холодной водой из горлянки и, поддерживая одной рукой трясущуюся голову старухи, другой поднесла кисайку к ее тонким, сухим губам. Сделав несколько глотков, Анар-аналык сказала, не открывая глаз:
— Спасибо, дорогая. Кто ты? Как тебя зовут?
— Джумагуль.
— Ты скажи понятнее. Джумагуль у нас в каждом доме. Нурлыбай! — позвала Анар своего внука. — Может, ты мне скажешь, кто эта девушка?
— Дочь вдовы.
Джумагуль не обиделась: она уже привыкла к тому, что мать ее называют в ауле не по имени, а просто — вдова. Но Анар, по-видимому, решила сгладить оплошность внука:
— Невежа! Разве можно так при дочери?! — и обернулась к девушке. — Ты дочь Санем?
— Да.
— Вообще-то, милая, в чужих местах нужно назвать имя отца, — наставительно произнесла старуха. — Говорить имя матери в таких случаях — большой позор. Но, наверное, ты права: называть имя твоего отца — еще больший позор... Ну, ладно, чего ты пришла? Рассказывай.
Джумагуль молчала — присутствие юноши смущало ее. Анар-аналык, вероятно, почувствовала это, потому что, откашлявитись, приказала:
— Нурлыбай! Выйди на улицу.
Когда юноша вышел, Анар повторила свой вопрос, и Джумагуль, протянув старушке маленький красный узелок, сказала неуверенно:
— Нате, бабушка, — чай... А я сегодня уйду, наверное, в дом мужа.
— Пусть бог даст тебе счастья, дочка! Чтоб ты была на новом месте как масло аппетитное! Как камень тяжелый!.. Да, о чем это я?.. — Старуха облизала губы, наморщила и без того сморщенный лоб. — Я, говорю, тоже когда-то девушкой была. Давно. Давно, дорогая. И времена тогда были, скажу я тебе, тяжелые, смутные. Пришло в наши степи ханское войско, сеет смерть, жжет и грабит. Нету больше земли каракалпакской — есть владения хана хивинского! Нету больше народа вольного — есть рабы хана хивинского! Нету больше... ничего больше нету, девочка моя! — Отдавшись воспоминаниям, оживилась, будто помолодела Анар-аналык. — А где же вы, смелые джигиты, батыры с львиным сердцем? И поднялся тогда Ерназар Алакоз, храбрейший из храбрых, мудрейший из мудрых, и сказал старейшинам наших родов: каждый палец — ничто, какая в нем сила, в пальце? А сожмите все вместе в кулак — гору сокрушить можно!.. И пошли за славным Алакозом каракалпаки из ближних и дальних аулов, из всех родов, простой народ пошел освобождать родную землю! Увидал тогда хан, какая есть сила в каракалпакском народе! — Анар-аналык смолкла, уронив голову на грудь, а когда продолжала свой рассказ, голос ее снова был уже глухим и бесстрастным. — Только недолго торжествовал народ. Коварные баи, не поделив между собой богатства и власти, схватили Ерназара и выдали его хивинскому хану... Помню, однажды — зимой это было, в метель — стою я у колодца и вижу: два ханских палача гонят Алакоза. А он босой, по снегу. Сняла я тогда свои сапоги и говорю: на, обуйся! Он надел их, отвернул голенища и как глянет на меня! «Не знал я, — говорит, — что есть у нас такие храбрые девушки...» — Теперь уже Анар-аналык замолчала надолго. У Джумагуль даже явилось сомнение: а не пора ли идти? Но в тот момент, когда она поднялась, старуха зашевелилась опять. — Говорят, новое время пришло: царя с трона сбросили. Теперь совсем другая жизнь пойдет. Только вы уж справляйтесь без меня. — Глаза у Анар помутнели, читавшаяся в них только что ясная мысль куда-то ушла, растворилась. — Так ты зачем же ко мне пришла?