ДОЧЬ КАРАКАЛПАКИИ
Книга первая
Резким движением Зарипбай отдернул полог, вошел в юрту. В налитых кровью узких глазах билась ярость:
— Проклятая тварь! Оставишь ты мой дом или гнать тебя, как собаку?!
Санем кротко склонила голову, не смея взглянуть на мужа. Ответила тихо, испуганно:
— Сжальтесь, отец... Приводите ее. Разве ж я вам помеха?.. Куда мне с такой малюткой?
— Кто придет в этот дом, пока здесь ты, сатана?! — гневно сжал кулаки Зарипбай.
— Я сама... — едва шевелила Санем пересохшими губами, — я сама пойду к этой девушке и приведу ее. Только молю вас, отец, не обрекайте нас... Не гоните!..
Но пустое, безнадежное это дело — пытаться разжалобить Зарипбая. И Санем, которая живет с ним не первый год, пора бы уж знать об этом. Однако горе безрассудно и зачастую ищет спасения там, где уготована гибель.
— Нет у меня времени болтать тут с тобой... Уйдешь, спрашиваю?.. Уйдешь ты отсюда? — грозно надвинулся Зарипбай на маленькую, съежившуюся в страхе женскую фигурку. — Молчишь?!
Широкая, заросшая густой ржавой шерстью короткая рука потянулась за прислоненной к стене лопатой. Санем видела, как поднялся, повис над головой прилепившийся к черенку серый комок глины. Комок высох, растрескался и, потревоженный взмахом лопаты, начал осыпаться мелкой крошкой. Санем смотрела на него. Вот отвалился еще один кусок. Теперь на черенке оставался последний, совсем крохотный комочек.
Игравшая на улице Джумагуль не сразу поняла, откуда эти странные, глухие удары. Будто ухали брошенные с арбы тугие мешки или где-то вдали выбивали кошму.
— Убьете ведь, убьете, отец! А-а-а!..
Джумагуль кинулась к юрте. Пожелтевшая от копоти низкая притолока сшибла с головы зеленую бархатную тюбетейку с красным, как маковый цвет, помпоном.
Санем лежала головой к двери. Из углов рта стекали на пол две алые струйки.
— Мама! — в ужасе вскрикнула девочка, падая перед Санем на колени. — Мамочка!
Трепетной рукой она гладила Санем по лицу, прижималась головой к ее груди, с мольбой повторяла сквозь слезы:
— Ну, открой глаза... Ну, мамочка... Где у тебя болит?..
Зарипбай неуклюже потоптался на месте и, не проронив ни слова, вышел.
Джумагуль разорвала подол своего шелкового платья, вытерла кровь с лица матери, неумело перевязала голову. И вдруг еще какая-то неведомая внутренняя сила подняла ее на ноги, бросила к двери, заставила войти в большую юрту.
Будто исполнив нелегкое, но почетное, достойное мужчины дело, Зарипбай возлежал на кошме, самодовольно оглаживая жидкую бородку. Услышав шаги, не спеша повернулся:
— Ты? Чего тебе надо?
Молчание Джумагуль встревожило Зарипбая. Он приподнялся, тяжело уставился на дочь. Ненависть, горевшая в ее глазах, исказившая лицо, судорогой сковавшая детские кулачки, поразила Зарипбая. Цепенея под этим взглядом, он резко взмахнул рукой, крикнул визгливо:
— Прочь! Убирайся отсюда! Вон!
— Ты... Ты убил мою мать! — хрипло прошептала Джумагуль и то ли бросилась, то ли бессильно повалилась на Зарипбая. Он отшвырнул ее к двери, поднялся с кошмы.
— Сгинь ты, подлое отродье! На отца бросаться!.. — И уже успокаиваясь, возвращая лицу и осанке своей прежнюю важность, пробормотал негодующе: — С непокрытой головой перед отцом явиться — бесчестье какое! Позор!
Переступив через дочь, ничком простершуюся у порога, Зарипбай вышел.
Еще какое-то время Джумагуль лежала неподвижно. Затем поднялась и, всхлипывая, растирая ладонями по лицу горькие слезы, поплелась из юрты.
Санем лежала все так же неподвижно, раскинув в стороны руки, неестественно подогнув под себя левую ногу. Джумагуль попыталась перенести ее подальше от порога, но тяжесть оказалась непосильной для хрупкой двенадцатилетней девочки.
— Мама! Мамочка! — причитала Джумагуль. И вдруг из груди ее вырвался отчаянный, полный тоски и страха, недетский вопль: — Умерла!.. Убили!..
Одна за другой, опасливо озираясь по сторонам, потянулись во двор соседки. Постепенно они заполнили всю юрту. Сидели на корточках, прикрывая рот углом платка, скорбно вздыхали, втихомолку призывали божий гнев на голову бая.
Жизнь не баловала этих покорных, притерпевшихся к унижениям, обездоленных рабынь. Счастье являлось к ним редко, слишком редко, чтобы высветить душу. Мимолетные девичьи сновидения зачастую оставались самыми светлыми, самыми радостными мгновениями всей их жизни. Но даже в сновидениях этих счастье было убогим, как юрта кочевника, бесцветным, как осенняя степь. И чему удивляться: мечта — она тоже живое растение. Яркой ароматной розой расцветает она на благодатной, ухоженной почве. Колючим янтаком либо горькой полынью — на иссушенном сером песчанике.