Меня пугала ее бессвязная речь, и казалось, что тут какая-то ошибка, но я решил, более не колеблясь, повиноваться ей. Она пробежала ночью, по глубокому снегу, целых три мили. До Энглфилд-Грин, где можно было достать экипаж, нам предстояло преодолеть еще полторы. Айдрис напрягла все свои силы, чтобы добраться до моего домика, но на большее их не хватило. Сейчас она едва могла идти, даже когда я поддерживал ее; пройдя полмили, после многих остановок и приступов неуемной дрожи, она опустилась на снег и, заливаясь слезами, сказала: пусть ее схватят, ибо дальше идти она не может. Я взял на руки ее легкое тело, прижимая его к груди. Если я чувствовал тяжесть, то единственно от тревожных дум. Но я ощущал и наслаждение. Озябшее тело Айдрис было электрическим разрядом, передававшим мне ее страх и боль. Голова ее покоилась у меня на плече, дыхание шевелило мне волосы, сердце билось возле моего — этот восторг проникал и ослеплял меня всего. Но внезапно вырвавшийся у нее подавленный сгон, стучавшие зубы и все признаки страдания, которое она напрасно пыталась скрыть, показали мне, что необходимо спешить и искать помощи.
— Вот и Энглфилд-Грин, — сказал я наконец. — Вот и постоялый двор. Но, милая Айдрис, если тебя увидят здесь в таком положении, твои враги могут слишком скоро доведаться о твоем побеге. Не лучше ли мне одному пойти нанять экипаж? Я оставлю тебя в безопасном месте и тотчас вернусь.
Она ответила, что я прав и могу поступать с ней, как найду нужным. Заметив невдалеке полуоткрытую дверь небольшого строения, я толчком открыл ее; из нескольких охапок лежавшей там соломы я соорудил ложе, опустил на него ослабевшее тело Айдрис и укрыл своим плащом. Мне было страшно оставлять ее — такой больной она казалась. Но Айдрис очнулась, вместе с сознанием к ней вернулся и страх, и она снова стала умолять меня поспешить: Пока я дозвался людей с постоялого двора, пока достали экипаж и лошадей, хотя запрягал их я сам, прошло немало времени, и каждая минута казалась мне часом. Я велел экипажу немного отъехать, выждал, пока разойдутся люди с постоялого двора, и лишь тогда позволил форейтору подъехать туда, где Айдрис, уже несколько оправившись, с нетерпением меня ожидала. Я просил ее успокоиться, усадил в карету, заверил, что четверка лошадей доставит нас в Лондон еще до пяти утра, то есть прежде чем ее хватятся. Айдрис поплакала, ей стало легче, и она рассказала мне, какой страх и какую опасность пережила.
Тотчас после отъезда Адриана мать принялась укорять ее за любовь ко мне. Напрасно были пущены в ход все доводы и все гневные угрозы. Графиня считала, что из-за меня они потеряли союз с Раймондом. Я казался ей злым гением ее жизни и был обвинен даже в том, что поощрял безумный и дерзкий отказ Адриана от намерения возвеличить себя и собственный род. И тот же гнусный горец отнимает у нее и дочь! Ни разу, рассказывала Айдрис, разгневанная мать не пыталась действовать увещеванием и лаской, ибо тогда сопротивление было бы для моей возлюбленной мучительным. Теперь же великодушная девушка стала пылко защищать меня от несправедливых обвинений. Взгляд, полный презрения и скрытого торжества, который под конец бросила на нее мать, возбудил у Айдрис подозрения. Расставаясь с ней на ночь, графиня сказала:
— Надеюсь, что завтра ты изменишь тон. Ты взволнована, ступай, успокойся. Я пришлю тебе снадобье, которое всегда принимаю, если мне не по себе. После него ты лучше уснешь.
Когда Айдрис, томимая невеселыми мыслями, улеглась в постель, служанка матери принесла ей какое-то питье. Необычность этих действий заставила Айдрис вновь что-то заподозрить. Но, не желая спорить и к тому же пытаясь узнать, справедливы ли ее опасения, она, вопреки своей обычной правдивости, притворилась, будто выпила снадобье. Взволнованная резкими словами матери, а теперь и неясными страхами, она не могла уснуть и вздрагивала от каждого звука. Вскоре дверь ее тихо отворилась; невольно шевельнувшись, она услышала шепотом сказанные слова «еще не заснула», и дверь опять затворили. С бьющимся сердцем она стала ждать следующего посещения. Когда дверь снова отворилась и появилась ее мать в сопровождении служанки, Айдрис притворилась спящей. К ее постели подошли; Айдрис боялась шевельнуться и только сердце забилось у нее сильнее, когда она услышала шепот матери:
— Милая простушка, ты и не знаешь, что твоя игра проиграна навсегда.
Бедная девушка на миг подумала, что мать уверена, будто она выпила яд.
Она хотела вскочить, но тут графиня, отойдя от постели, тихо сказала служанке:
— Скорей, времени терять нельзя — уже двенадцатый час, а в пять они будут здесь. Возьми с собой только необходимую ей одежду и шкатулку с драгоценностями.
Служанка повиновалась; они обменивались лишь немногими фразами, но их жертва жадно ловила каждое слово. Названо было имя ее собственной служанки.
— Нет-нет, — ответила мать, — она с нами не поедет. Леди Айдрис должна забыть Англию и всех, кто оттуда родом.
И еще Айдрис услышала:
— Она не пробудится до вечера, а тогда мы будем уже на корабле.
— Все готово, — сказала наконец служанка, и графиня вновь приблизилась к постели дочери. — А в Австрии, — сказала она, — ты подчинишься. Тебя заставят подчиниться; и у тебя будет выбор лишь между почетной тюрьмой и достойным браком.
Обе вышли. Уходя, графиня сказала еще:
— Тише! Сейчас все спят, но не всех мы усыпили, как ее. Никто не должен ничего заподозрить, не то ее могут побудить к сопротивлению и, может быть, к бегству. Ступай со мной, у меня и подождем условленного часа.
Они ушли. Айдрис была в ужасе, но, побуждаемая этим ужасом, быстро оделась, спустилась по черной лестнице, подальше от покоев матери; сумела вылезти из окна нижнего этажа и в темноте, под ветром и снегом, добралась до моего жилища; мужество не покидало ее, пока она не дошла туда, а там, вручив свою судьбу мне, поддалась утомлению и отчаянию.
Я успокаивал ее как умел. Какое это было счастье — видеть ее здесь, рядом с собой, приютить и спасти! Боясь ее встревожить, «per non turbar quel bel viso sereno»* 80, я умерял свой восторг и старался утишить чересчур бурное биение сердца. Отводя от нее взгляд, полный страсти, я только темной ночи и ненастью шептал о том, что чувствовал. Путь до Лондона показался мне слишком кратким, но я не мог пожалеть об этом, когда увидел, с какой радостью моя любимая кинулась в объятия брата, оказавшись в безопасности и там, где уже никто не мог ее осудить.
Адриан послал матери краткое письмо, уведомлявшее ее, что Айдрис находится под его опекой и покровительством. Несколько дней спустя пришел ответ из Кёльна.
«Пусть граф Виндзорский и его сестра, — писала надменная дама после своей неудачи, — не обращаются более к оскорбленной матери, которой для спокойствия нужно лишь одно: забыть об их существовании. Желания ее попраны, планы разрушены. Она не жалуется. При дворе своего брата она найдет не утешение — ибо нельзя утешиться, испытав неблагодарность собственных детей, — но тот образ жизни, который примирит ее с судьбой. А потому она отказывается от каких-либо сношений с ними».
Таковы были странные и невероятные события, приведшие меня к браку с сестрой лучшего моего друга, с моей обожаемой Айдрис. Просто и мужественно отстранила она предрассудки и препятствия, стоявшие на пути нашего счастья, и отдала свою руку тому, кому прежде уже отдала сердце. Быть достойным ее, подняться до нее с помощью всех своих способностей и лучших качеств, отвечать на ее любовь преданностью и нежностью — только так я мог отблагодарить Айдрис за бесценный дар.
*"боясь, что дерзость ясный взор смутит"(ит.).
Глава седьмая
А теперь пусть читатель, пропустив несколько кратких лет, познакомится с нашим счастливым кружком. Адриан, Айдрис и я поселились в Виндзорском замке. Лорд Раймонд и моя сестра жили в доме, который он выстроил на границе Большого парка, недалеко от домика Пердиты, как мы продолжали называть приземистое здание, где я и сестра, бедные всем, даже надеждами, оба узнали об ожидавшем нас счастье. У каждого из нас были свои занятия и общие развлечения. Бывало, мы целые дни проводили в тени леса, читая или музицируя. Конечно, так случалось в редкие для наших краев дни, когда солнце царит в небе, не заслоненное облаками, все вокруг купается в безветренном воздухе, словно в прозрачной воде, и навевает покой. Если небо заволакивали тучи и ветер разбрасывал их во все стороны, разрывая и играя их клочьями на просторе небес, мы выезжали верхом на поиски новых мест, где царили красота и покой. Когда упорные дожди запирали нас в четырех стенах, утренняя работа за письменным столом сменялась вечерним отдыхом, полным музыки и пения. Айдрис была музыкальна от природы; хорошо развитый ее голос был полнозвучен и мягок. Мы с Раймондом также участвовали в концерте. Адриан и Пердита были нашими прилежными слушателями. Мы были веселы как летние мотыльки и резвы как дети; мы встречали друг друга улыбками и на лицах друг друга читали довольство и радость. Часто собираясь в старом домике Пердиты, мы не уставали вспоминать прошлое и мечтать о будущем. Тревоги и ревность были нам неведомы; ни чаяния перемен, ни страх перед ними не нарушали нашего покоя. Другие говорили: «Мы могли бы быть счастливы». Мы говорили: «А мы уже счастливы».