Явился грек, мужчина средних лет, неглупый на вид, но со столь простецкой физиономией, что Раймонду трудно было поверить в его авторство. По его собственному признанию, грек архитектором не был, но ему понравилась мысль о строительстве галереи, а чертеж он послал, ничуть не надеясь, что его примут. Он был немногословен. Раймонд стал его расспрашивать, но тот уклонялся от ответов, и протектор обратился к чертежу; указав на ошибки и предложив исправления, он дал греку карандаш, чтобы это было сделано тут же. Посетитель отказался, но уверил, что все понял и проделает эту работу у себя. Раймонду пришлось отпустить его.
На другой день грек вернулся. Чертеж был сделан заново, однако многие недостатки остались, а некоторые указания были поняты неверно.
— Вчера я не настоял на своем, — сказал Раймонд, — но сегодня настаиваю. Бери-ка карандаш.
Грек взял карандаш, но весьма неумело и наконец сказал:
— Должен признаться, милорд, что чертеж делал не я. Автор его не хочет показываться и все указания должны идти через меня. Прошу простить мое невежество и еще раз объяснить, каковы ваши пожелания. Я уверен, что вы останетесь довольны.
Напрасно Раймонд расспрашивал его; загадочный грек ничего более не добавил. Его спросили, нельзя ли, чтобы у автора чертежа побывал опытный архитектор. На это также последовал отказ. Раймонд повторил свои указания, и посетитель ушел. Наш друг не отступал. Он заподозрил, что тайна заключается в бедности и художник не желает показываться в своей нищете. Раймонду еще более захотелось его обнаружить и оказать покровительство непризнанному таланту. Он велел опытному в таких делах человеку выследить грека, когда тот придет снова, и приметить дом, куда он войдет. Посланный доставил требуемые сведения. Он проследил грека до одной из беднейших улиц столицы. Раймонд не удивился, что художник, живший там, избегает встреч, но от своего намерения не отказался.
В тот же вечер он сам отравился к указанному дому. Убогое и грязное, это жилище самым видом своим говорило о нищете. «Увы! — подумал Раймонд. — Много мне еще предстоит сделать, чтобы Англия стала раем». Он постучался. Дверь открыли с помощью протянутой сверху веревочки; перед ним была расшатанная лестница, но никто на ней не появился. Он напрасно постучал снова и наконец, потеряв терпение, поднялся по скрипучим ступеням. Главным его желанием при виде убогого жилья стало помочь талантливому и угнетенному нуждой человеку. Он представил себе юношу, истощенного голодом, но с глазами, горящими вдохновением. Он боялся обидеть художника, однако надеялся оказать ему помощь с такой деликатностью, что она не будет отвергнута. Чье сердце не раскроется перед добротой? И хотя крайняя бедность может побудить человека отказываться от унизительной благотворительности, надо суметь смягчить его и добиться, чтобы дар был с благодарностью принят. Так думал Раймонд, поднявшись до самого верха Безуспешно попытавшись открыть несколько запертых дверей, он увидел на пороге одной из них, чуть приоткрытой, пару маленьких турецких туфелек. Не было слышно ни звука. Возможно, обитатель комнаты отсутствовал; но, уверенный, что нашел того, кого искал, наш предприимчивый протектор решил войти, оставить на столе кошелек и тихо удалиться. Он осторожно отворил дверь — в комнате находился человек.
Раймонду еще не приходилось посещать жилище неимущих, и то, что он увидел, поразило его сердце. Просевший во многих местах пол, голые стены и потолок в потеках от дождя, убогая кровать в углу, два стула, хромоногий стол и на нем свеча в оловянном подсвечнике. И все же среди этой раздиравшей сердце нищеты царили удивительные чистота и порядок. Но внимание Раймонда привлек обитатель убогой комнаты. Это была женщина. Она сидела за столом, одной рукой заслоняясь от света свечи, а в другой держа карандаш. Взгляд ее был обращен на лежавший перед нею чертеж, в котором Раймонд узнал тот, что ему приносили. Внешность женщины вызывала живейший интерес: темные волосы, заплетенные в косы и уложенные на манер причесок греческих статуй; одежда бедная, но поза полна изящества. Раймонду смутно вспомнилось что-то виденное прежде; он подошел ближе. Не поднимая глаз, женщина спросила на новогреческом языке:
— Кто там?
— Друг, — ответил Раймонд на том же языке. Она удивленно взглянула на него, и он увидел, что это Эвадна Заими. Эвадна, некогда обожаемая Адрианом и отвергнувшая благородного юношу ради теперешнего своего посетителя, который пренебрег ею, и с разбитыми надеждами вернувшаяся в родную Грецию! Какие же превратности судьбы могли вновь привести Эвадну в Англию и в подобное жилище?
Раймонд узнал ее, и учтивость благотворителя сменилась у него выражениями самого горячего участия. Ее вид поразил его в самое сердце. Он сел подле нее, взял ее руку и произнес много слов, полных глубокого сочувствия и нежности. Эвадна не отвечала; ее большие темные глаза были опущены, и на ресницах заблестели слезы.
— Доброта, — сказала она, — может сделать то, чего не сделали самые жестокие лишения: она способна заставить плакать.
Она плакала долго; голова ее невольно склонилась на плечо Раймонда; держа ее руку, он поцеловал ее впалую, орошенную слезами щеку. Он сказал, что страданиям ее наступил конец. Никто так не умел утешать, как Раймонд; он не уговаривал и не рассуждал; но глаза его светились участием; он рисовал перед страдалицей приятные картины; его ласки не могли пугать, ибо были вызваны тем чувством, с каким мать целует ушибившегося ребенка, — желанием показать свою искренность и горячее стремление пролить целительный бальзам на истерзанную душу.
Когда Эвадна успокоилась, он заговорил даже весело и пошутил по поводу ее бедности. Что-то подсказывало ему, что тяжелее всего были для нее не лишения, но связанные с бедностью унижения и позор. Вот об этом он старался заставить ее забыть: то хвалил ее стойкость, то, намекая на ее прежний титул, называл своей переодетой принцессой. Он усиленно предлагал помощь, но Эвадна слишком была поглощена другими мыслями, чтобы принять ее или отвергнуть. Уходя от нее, он обещал на следующий день прийти снова. Домой он возвратился полный смешанных чувств — печали, вызванной жалким положением Эвадны, и приятным сознанием, что он облегчит его. Что-то, в чем он не смел признаться даже себе самому, помешало ему рассказать о своей встрече Пердите.
На следующий день, закутавшись в плащ, чтобы не быть узнанным, он вновь навестил Эвадну. По пути он купил корзину дорогих фруктов, тех, что зрели в ее родной стране, сверху положил красивые цветы и сам отнес это на убогий чердак.
— Посмотрите, — крикнул он входя, — какой корм я принес моему воробышку, живущему под крышей!
Эвадна поведала Раймонду все свои несчастья. Ее отец, хотя и занимавший высокий пост, растратил все состояние и даже повредил своей репутации беспутством. Заболев неизлечимой болезнью, он хотел, прежде чем умрет, оградить дочь от бедности, которая ждала ее в сиротской доле, и убедил ее принять предложение богатого греческого негоцианта, жившего в Константинополе. Эвадна покинула Грецию; отец ее скончался, и она постепенно потеряла связи с друзьями своей юности.
Война, вспыхнувшая около года назад между Грецией и Турцией, принесла Эвадне много бед. Муж ее разорился; перед угрозой резни, замышлявшейся турками, супругам пришлось спасаться ночью на парусном суденышке, кото рое доставило их к берегам Англии. Несколько захваченных с собой драгоценностей помогли некоторое время прокормиться. Все душевные силы Эвадны шли на то, чтобы поддержать упавшего духом мужа. Утрата состояния, отсутствие надежд на будущее, праздность, на которую обрекала супруга нищета, довели его до состояния, близкого к безумию. Спустя пять месяцев после приезда в Англию он покончил с собой.
— Вы спросите, — продолжала Эвадна, — что делала я с тех пор? Почему не обратилась за помощью к здешним богатым грекам? Почему не вернулась на родину? Мой ответ на эти вопросы, конечно, не удовлетворит вас. Но мне его было достаточно, чтобы терпеть лишения и никого не просить о помощи. Неужели дочь благородного, хоть и расточительного Заими предстанет нищенкой перед равными ей или низшими — ибо высших среди них нет? Неужели я поклонюсь им и униженно променяю свое достоинство на средства к существованию? Будь у меня ребенок или что-либо иное, привязывающее меня к жизни, я, быть может, опустилась бы до этого, а сейчас… Мир жесток, и я готова оставить место, которое он столь неохотно мне дает, и найти в могиле забвение и борьбы, и гордости, и отчаяния. Это время недалеко; горе и голод уже подточили мои силы; скоро я отойду; не запятнав себя ни грехом самоубийства, ни унижениями, душа моя сбросит эту жалкую оболочку в чаянии награды за стойкость и смирение. Это может казаться вам безумием, но ведь и вам присущи гордость и решительность. Не удивляйтесь, что моя гордость непреклонна, а решимость неизменна.