Приблизилась годовщина избрания Раймонда протектором. Такие годовщины принято было торжественно отмечать. Пердита постаралась придать празднеству особое великолепие, но испытывала при этом смешанные чувства. Одеваясь к вечернему торжественному приему, она спрашивала себя, зачем так старается отпраздновать событие, которое казалось ей началом ее несчастий.
«Будь проклят день, — думала она, — будь проклят час, когда Раймонду явилась иная надежда, иное желание, чем моя любовь! Трижды счастливым станет день, когда он вернется ко мне! Видит Бог, я поверила его клятвам и уверениям, иначе не предприняла бы того, на что сейчас решилась. Неужели надо терпеть еще два года, когда каждый день все более отдаляет нас друг от друга и каждое дело добавляет камень в стену, которая нас разделяет? Нет, мой Раймонд, мой единственный, единственное сокровище Пердиты! Эта ночь, этот торжественный праздник, эти великолепные покои и роскошный наряд твоей заплаканной подруги будут праздновать твое отречение. Когда-то ради меня ты отказался от надежд на корону. То было на заре нашей любви; тогда я могла дать тебе лишь надежду на счастье, но не уверенность в нем. Теперь ты знаешь, что я способна дать, какую преданность, какую верность и подчинение тебе. Ты должен выбрать либо это, либо протекторат. Сегодня, гордый правитель, твоя последняя ночь! Эту ночь Пердита украсила всем ослепительным блеском, который ты так любишь. Но из великолепных покоев, от толпы приближенных, от власти ты вместе с завтрашним солнцем должен вернуться в наше сельское жилище, ибо я и ради вечного блаженства не стану терпеть ни одной недели, подобной той, которая только что миновала».
Размышляя над своим планом, полная решимости предложить его, когда пробьет час, и уверенная в согласии Раймонда, Пердита ощущала лихорадочное возбуждение. Ее щеки горели в предчувствии борьбы, глаза блистали надеждой на победу. Поставив все на карту и будучи уверена в выигрыше, она, которую я когда-то описал как королеву, теперь представляла собой нечто сверхчеловеческое; казалось, она может смирять стихии, одним пальцем останавливать колесо судьбы. Никогда прежде не была она столь прекрасна.
Мы, аркадские пастушки этого повествования96, намеревались прибыть на празднество, но Пердита написала нам, прося не покидать Виндзор, ибо она решила (хотя об этом и не сообщала) возвратиться наутро вместе с Раймондом в наш милый уголок и вновь начать жизнь, в которой познала полное счастье. На закате дня она прошла в покои, предназначенные для празднества. Раймонда не было во дворце с предыдущего вечера. Протектор обещал быть на празднике, и, хотя он еще не появлялся, Пердита была уверена, что он прибудет. Чем глубже в этот решающий час казалась трещина между ними, тем тверже она верила, что навсегда с нею покончит.
Это было, как я уже сказал, девятнадцатого октября; стояла хмурая поздняя осень. Ветер завывал в деревьях, почти утративших свое летнее убранство. Воздух, насыщенный запахом гниющей листвы, не вселял радости и надежд. Раймонд был доволен принятым решением, но к концу дня несколько пал духом. Ему предстояло навестить Эвадну, а затем спешить во дворец. Проходя унылыми и бедными улицами к жилищу несчастной гречанки, он корил себя за то, как вел себя с нею. Он допустил, чтобы она по-прежнему жила в таком убожестве, а после краткой вспышки страсти отдалился, предоставив Эвадну одиночеству, сомнениям и самому горькому из чувств — обманутым надеждам. Что делала она, как переносила его отсутствие и пренебрежение? Сумерки быстро сгустились в узких улицах, и, когда он открыл знакомую дверь, на лестнице была уже полная темнота. Он ощупью поднялся на чердак и нашел Эвадну на ее убогом ложе, безмолвной, почти безжизненной. Он кликнул обитателей дома, но узнал лишь то, что им ничего не известно. Зато ему все стало ясно, и его охватили ужас и раскаяние. Когда Эвадна поняла, что покинута, она не нашла в себе сил продолжать обычную работу; гордость запрещала ей обращаться к Раймонду; голод представился гречанке добрым привратником смерти, в которой она, не совершая греха, найдет покой. Никто не приходил к ней, и она постепенно слабела.
Если она умрет, найдется ли убийца, сравнимый по своей жестокости с ним? Есть ли дьявол, творящий более бессмысленное зло? Есть ли грешник, более достойный вечных мук ада? Но муки совести не были ему суждены. Раit монд послал за врачом; потянулись часы, казавшиеся бесконечными; долгая осенняя ночь сменилась днем, прежде чем Эвадну вернули к жизни. Тогда он велел перенести ее в более удобное жилище и не решался оставить, не убедившись, что она будет жить.
В часы наибольшей тревоги и страха за Эвадну он вспомнил о празднике, который устраивала в его честь Пердита. В его честь! И это в те часы, когда смерть несчастной кладет на эту честь неизгладимое пятно. В его честь! Когда за свое преступление он заслужил казнь. Какая злая насмешка! Но Пердита ждала его; он набросал на клочке бумаги несколько сбивчивых фраз, удостоверявших, что он цел и невредим, и поручил хозяйке дома отнести записку во дворец и отдать в собственные руки супруги лорда-протектора. Женщина, не знавшая его в лицо, спросила насмешливо, с какой стати ее допустят к этой леди, да еще во время праздника. Раймонд дал ей свой перстень, чтобы предъявить его слугам. Итак, пока Пердита принимала гостей и с тревогой ждала своего супруга, ей принесли его перстень и сказали, что некая бедная женщина доставила от него записку.
Старуха была очень горда поручением, которого, впрочем, не понимала, так как все еще не подозревала, что посетителем Эвадны был лорд Раймонд. Пердита ужаснулась, предположив падение с лошади или иное несчастье, пока ответы старухи не вызвали у нее других опасений. Действуя наугад, хитрая сплетница не упомянула о болезни Эвадны, зато подробно рассказала о частых посещениях Раймонда и добавила подробности, которые, убедив Пердиту, что ей рассказывают правду, преувеличивали коварство Раймонда и его бессердечие. Его отсутствие на празднике и записка, ничего не объяснявшая, кроме того, на что намекала старуха, были смертельным оскорблением. Пердига снова взглянула на перстень, собственный ее подарок, украшенный небольшим рубином в форме сердца. Взглянула и на почерк, который не могла не узнать, и на слова: «Прошу ни в коем случае не допустить, чтобы гости удивлялись моему отсутствию». Старуха между тем продолжала болтать, причудливо мешая правду с ложью, пока Пердита наконец не отпустила ее.
Вернувшись к гостям, не заметившим еще ее отсутствия, бедняжка отошла в один из затемненных углов, прислонилась к колонне и постаралась совладать с собою. Ее охватило какое-то оцепенение. Взгляд Пердиты упал на цветы в резной вазе, которые она расставляла утром; то были великолепные и редкие растения; она и сейчас различала их яркие цвета.
— Дивные воплощения красоты! — воскликнула она. — Вам не о чем печалиться. Отчаяние, охватившее мое сердце, не передастся вам. Зачем не могу я быть бесстрастной и спокойной, как вы?
«Но вот моя задача, — добавила она про себя. — Мои гости не должны знать правду ни о нем, ни обо мне. Я повинуюсь. Они ничего не узнают, если даже я умру, едва они уйдут. Они увидят нечто противоположное правде. Я буду казаться им живой, когда я — мертва».
Пердите понадобилось все ее самообладание, чтобы удержать слезы жалости к себе, которые выступили у нее при этой мысли. В конце концов ей это удалось, и она появилась перед гостями.
Сколько усилий она приложила, чтобы скрыть свои муки! Ей надо было играть роль гостеприимной хозяйки, уделять внимание каждому, быть центром праздничного веселья. Все это она должна была делать, когда ее горе жаждало одиночества и она охотно променяла бы покои, полные гостей, на темную лесную глушь или пустынный луг, укрытый ночною тьмой. Но она стала даже веселой. Ей труднее было удержаться на середине и быть, как обычно, спокойной и приветливой. Ее оживление было замечено; так как в особах высокого ранга все кажется восхитительным, гости окружили хозяйку, шумно выражая свое одобрение, хотя в смехе ее звучали резкие ноты, а в остротах была нарочитость, которая могла бы выдать состояние ее души внимательному наблюдателю. Пердита чувствовала, что, если замолчит хотя бы на минуту, с трудом сдерживаемые волны горя затопят ее, разбитые надежды вырвутся горестными воплями и те, кто сейчас вторит ее веселью и ждет от нее острот, отпрянут в испуге перед ее отчаянием. Пока она делала над собою усилие, единственным ее утешением было следить за стрелками ярко освещенных часов и считать про себя минуты, которые должны пройти, прежде чем она сможет остаться одна.