— Хотя бы раз, — воскликнула она, — хотя бы раз, милый брат, на твоей груди несчастная Пердита выплачет свое горе. Я приказала себе молчать о нем и вот уже много месяцев выполняю этот приказ. Мне и сейчас не надо бы плакать, тем более выражать свое горе в словах. И я не стану говорить! Тебе достаточно узнать, что я несчастна, что узорный покров жизни разорван100, что я навсегда погружена во мрак, что сестрой мне стала печаль, а подругой — вечная жалоба!
Я попытался утешить ее; ни о чем не спрашивая, я ласкал ее и уверял в своей горячей привязанности и в самом глубоком сочувствии.
— Твои ласковые слова, — воскликнула она, — я слушаю точно звуки забытой музыки, когда-то дорогой мне. Но они не могут успокоить или утешить меня. Милый Лайонел, ты не можешь себе представить все, что я вытерпела за эти долгие месяцы. Я читала о древних плакальщиках, которые надевали власяницу, посыпали голову прахом, ели хлеб пополам с золою и селились на скалистых вершинах гор, громко укоряя в своих несчастьях небо и землю. Как хорошо было бы горевать именно так! Каждый день выдумывать все новые сумасбродства, окружать себя всеми принадлежностями скорби, всем реквизитом отчаяния! Увы! Я вынуждена скрывать сжигающее меня горе. Я должна носить сияющую маску лжи, чтобы прятать свои страдания от глаз толпы, должна притворно улыбаться. Даже наедине с собой я не смею думать о том, что погибла, иначе я сойду с ума.
Слезы и волнение моей бедной сестры не позволяли ей вернуться в покинутый нами кружок; я уговорил ее проехаться со мной по парку; за это время я убедил ее доверить мне свое горе, полагая, что это облегчит ее, и уверенный, что, если есть от него средство, мы его найдем.
Со времени юбилейного торжества прошло несколько недель, а Пердита все еще не могла успокоиться и собраться с мыслями. Иногда она упрекала себя, зачем столь тяжело переживает то, что многим показалось бы пустяком; но доводы разума не помогали ей. Не зная правды о побуждениях и действиях Раймонда, она представляла себе их хуже, чем они были на деле. Он редко бывал во дворце и лишь тогда, когда был уверен, что государственные дела не позволят ему остаться наедине с Пердитой. Они почти не говорили друг с другом, избегали объяснений, и каждый из них боялся того, что может сказать другой. Но внезапно поведение Раймонда изменилось. Казалось, он ищет случая обрести прежнюю близость с моей сестрой. Любовь к ней вернулась; он не мог позабыть, как был ей предан, как сделал ее хранительницей всех своих мыслей и чувств. Раймонду, видимо, мешал стыд, но он явно желал возобновить прежние отношения доверия и любви. Пердита, когда достаточно оправилась, составила свой план и намеревалась следовать ему. Попытки вернуть прежнюю любовь она встретила ласково; она не избегала общества Раймонда, но преградила путь и к былой близости, и к мучительному объяснению. Преодолеть эту преграду Раймонду мешали и гордость и стыд. Он начал проявлять раздражение, и Пердита поняла, что вести себя так далее ей нельзя. Следовало объясниться. Но заговорить она была не силах и написала:
Умоляю тебя терпеливо прочесть это письмо. В нем не будет упреков. Упреки бесполезны. В чем бы стала я тебя упрекать?
Позволь мне объяснить мои чувства; без этого мы оба будем блуждать во тьме, не понимая друг друга, и сойдем с пути, на котором хотя бы одному из нас удастся избрать иную жизнь, нежели та, какую ведем мы оба последние несколько недель.
Я любила тебя — и люблю. Не гнев и не гордость диктуют мне эти строки, но чувство более глубокое и неизменное. Моя любовь ранена, и исцелить ее невозможно. Оставь же тщетные попытки, если именно к этому они ведут. Прощение! Возврат к прежнему! Пустые слова! Я прощаю боль, * которую испытываю, но прежний путь нам не дано пройти снова.
Обычное чувство, быть может, удовлетворилось бы обычным решением. Я верила, что ты читал в моем сердце и знал его безграничную преданность, его верность тебе. Ты был воплощением всех моих грез. Тебя окружали слава, власть и высокие стремления. Любовь к тебе осветила для меня весь мир волшебным светом. Я не ступала по земле — общей матери, вечно воспроизводящей все пошлое и избитое. Я обитала в храме, посвященном беспредельной любви, я была жрицей, созерцавшей лишь твое могущество и твое совершенство.
«Цвет моей жизни опал»102. У этой окутавшей меня ночи не будет утра; у заката любви не будет восхода. Когда-то весь остальной мир ничего для меня не значил; ничего не значили и все другие люди; я не знала их; и тебя не считала одним из них. Ты был единственным владыкой моей любви, единственной моей надеждой, лучшей половиной меня самой.
Ах, Раймонд, разве не были мы счастливы? Разве был кто-либо под солнцем, кто больше и лучше нас радовался ему? Я ропщу не на обычную неверность, а на разъединение того целого, что неразделимо. На то, как небрежно сбросил ты с плеч мантию избранника, в которой я тебя видела, и стал одним из многих. Не думай, что это можно исправить. Ведь любовь потому и богиня, что она бессмертна. Я создала ей храм в моем сердце, и это освящало меня самое. Я смотрела на тебя спящего и плакала от счастья при мысли, что все сокровища мои заключены в этом боготворимом мною, но смертном облике. И тогда я разгоняла обступавшую меня плотную пелену страха103 и думала: смерть не страшна, ибо соединившие нас чувства бессмертны.
Смерти я не страшусь и сейчас. Я охотно закрыла бы глаза, чтобы больше не открывать их. Нет, я все же боюсь ее, как боюсь всего, ибо и по смерти буду все помнить и счастье не вернется ко мне. Даже в раю я буду чувствовать, что твоя любовь длилась меньше, чем длился стук моего хрупкого сердца, каждое биение которого
Я несчастна навсегда, ибо для угасшей любви нет воскрешения.
И все же я люблю тебя. И все же готова делать все возможное для твоего благополучия. Ради того, чтобы избежать сплетен света, и ради нашего ребенка я готова оставаться подле тебя, Раймонд, делить твою судьбу, помогать тебе советом. Хочешь ли ты, чтобы так оно и было? Мы больше не любовники; не могу я никому быть и другом, ибо слишком несчастна, чтобы думать о ком-либо или о чем-либо, кроме своих страданий. Но мне хотелось бы ежедневно видеть тебя; внимать отовсюду звучащим по-хвалам тебе; сохранить твою отеческую любовь к нашей дочери; слышать твой голос; знать, что я возле тебя, хотя ты уже более не мой.
Если же ты хочешь разорвать связующие нас цепи, скажи лишь слово, и это будет сделано. Всю вину я возьму на себя, пусть в глазах света причиной будет мое дурное к тебе отношение.
Как я уже сказала, больше всего мне все-таки хочется, по крайней мере сейчас, остаться с тобой под одной крышей. Когда минет горячка молодости, когда спокойная старость усмирит терзающего меня коршуна, когда умрут любовь и надежды, возможно, им на смену придет дружба. Может ли это наступить? Может ли душа моя, неразрывно связанная с моей смертной плотью, стать холодной и оцепенелой оттого лишь, что плоть утратит свои юные силы? Тогда, с погасшими очами, седой головой и сморщенным лицом — как бы странно и бессмысленно ни звучали сейчас эти слова, — тогда, стоя на краю могилы, я смогу быть твоим любящим и верным другом Пердитой.