Последующие события показали ей, что она еще не достигла дна пропасти, в которую ринулась. Ее терзания ежедневно принимали новый облик; ежедневно какое-нибудь неожиданное событие замыкало, как ей казалось, цепь ее несчастий, а на самом деле становилось лишь их продолжением.
Главенствующей страстью Раймонда было честолюбие; даровитость, способность угадать стремления людей и возглавить их и страстная жажда отличиться — вот что будило в нем честолюбие и питало его. Однако к этому примешивались и другие черты, не дававшие Раймонду стать тем расчетливым и одновременно решительным человеком, который только и может с успехом выйти в герои. Он был упрям, но не стоек, становился добрым и великодушным по первому убеждению сердца, но делался жестким и безудержным в гневе, если его рассердить. Прежде всего он бывал безжалостен и непреклонен, когда добивался удовлетворения своего желания, даже самого беззаконного. Любовь к наслаждениям занимала в его натуре большое место; она одерживала победы над победителем; останавливала его, когда он был у самой цели; разрушала честолюбивые планы; заставляла жертвовать многодневными трудами ради минутного наслаждения предметом своего желания. Следуя такому порыву, он стал мужем Пердиты; побуждаемый им, оказался любовником Эвадны. Сейчас он потерял обеих. И чтобы утешиться, у него не было ни облагораживающего удовлетворения, какое дается в награду постоянства в любви, ни наслаждения запретной, но опьяняющей страстью. Он был измучен всеми недавними событиями; непреклонность Пердиты отнимала у него радость жизни; эта же непреклонность и бегство Эвадны лишали его последних надежд. Пока разлад с женой оставался тайной, он еще надеялся пробудить в ней былую нежность; теперь же, когда все стало известно и Пердита, объявив о своем решении другим, как бы обязалась следовать ему, Раймонд оставил мысль о возврате к прошлому и решил примириться с нынешним положением вещей. Он поклялся более не вспоминать о любви с ее борьбой, разочарованиями и укорами совести и стал искать исцеления от разрушительного действия этой страсти в грубых чувственных наслаждениях.
Непременным следствием таких поисков является нравственное падение. Однако это не сразу сделалось бы заметно, если бы Раймонд продолжал осуществлять свои планы благоустройства общества и выполнять обязанности протектора. Но, во всем впадая в крайности, повинуясь первому порыву, он бросился в погоню за наслаждениями с неукротимым пылом и завязывал неподобающие знакомства, не задумываясь о последствиях. Он перестал появляться в Государственном совете и принимать людей, которым было поручено осуществление его многочисленных проектов. В распорядок его дня вошли пирушки и распутство.
Пердита с ужасом наблюдала надвигавшийся хаос. Сперва она думала, что сумеет преградить ему путь и что Раймонд послушается доводов рассудка. Тщетная надежда! Время, когда она имела на него влияние, миновало. Если ей и удавалось разбудить в нем совесть, то единственным следствием этого был еще более неистовый разгул, в котором он стремился утопить ее укоры.
Тогда Пердита, со свойственной ей энергией, попыталась как бы заменять его. Их союз, который в глазах общества оставался по-прежнему тесным, позволил ей сделать немало. Но ни одна женщина не смогла бы долго заменять пренебрегающего своими обязанностями протектора, который словно в припадке безумия попирал всякий этикет, всякий порядок, всякий долг и предавался разврату.
Вести об этих диковинных событиях дошли и до нас. Мы еще не решили, как нам поступить, чтобы вернуть нашего друга самому себе и своей стране, когда Пердита внезапно появилась среди нас. Она сообщила подробности печальных перемен и стала умолять Адриана и меня приехать в Лондон и попытаться помочь беде.
— Скажите ему, — воскликнула она, — скажите лорду Раймонду, что я более не буду раздражать его своим присутствием. Что ему не надо разрушать себя распутством, чтобы вызвать у меня отвращение и заставить бежать. Эта цель достигнута; он меня больше не увидит. Но вот моя последняя просьба: пусть похвалы его соотечественников и благоденствие Англии докажут мне, что я не ошибалась в человеке, которого когда-то избрала.
По пути в город мы с Адрианом размышляли над поведением Раймонда и над тем, почему он упал с той высоты, на которой мы привыкли его видеть. Мой друг и я учились в одной школе, вернее, я был в этой школе его учеником и усвоил, что единственным путем для человека чести является твердое следование принципам, а единственной целью его стремлений должна быть всеобщая польза. Исповедуя эти принципы, мы, однако, по-разному их применяли. Я осуждал поведение Раймонда в самых суровых выражениях. Адриан, более снисходительный и мягкий, признавал высказанные мною принципы лучшими, но не единственными; «в доме Отца Моего обителей много»106, напоминал он, настаивая на том, что пути к достижению славы и нравственной высоты различаются так же сильно, как человеческие характеры; а среди них, как среди листьев на лесных деревьях, не найдется и двух одинаковых.
В Лондон мы прибыли около одиннадцати часов вечера. Несмотря на все, чего мы наслышались, мы предполагали застать Раймонда в парламенте. Туда мы и поспешили. Палата была полна, но протектора там не оказалось; лица лидеров фракций выражали суровое недовольство; среди мелких чиновников слышались шепот и пересуды, также не означавшие ничего хорошего. Оттуда мы направились во дворец, являвшийся резиденцией протектора, где в столовой застали Раймонда и еще шестерых; бутылка весело гуляла у них по рукам и уже порядком затуманила головы одному или двоим. Сидевший рядом с Раймондом что-то рассказывал; остальные покатывались со смеху.
Раймонд разделял общее веселье, не теряя, однако, своего прирожденного достоинства. Он был весел, шаловлив, обворожителен, но и в самых смелых своих шутках не переступал границ приличия и не терял самоуважения. Однако, став протектором Англии, Раймонд взял на себя важные обязанности и должен был их выполнять, и я крайне возмутился, увидя никчемных людей, на которых он тратил свое время, и пьяное веселье, которому предстояло убить в нем самое лучшее. Я стоял, наблюдая за ними, а Адриан уже был среди них и старался словами и взглядами трезвого человека навести какой-то порядок. Раймонд заявил, что чрезвычайно рад его видеть, и просил присоединиться к пирующим.
Поведение Адриана раздражало меня. Зачем сел он за один стол с распутниками, отбросами светского общества, позорящими свою страну?
— А я прошу Адриана, — сказал я, — не принимать этого приглашения, а, напротив, попытаться вместе со мной увести отсюда лорда Раймонда в совсем иное общество.
— Знаете ли, любезный, — произнес Раймонд, — здесь не время и не место читать мораль. Мои развлечения и их участники, право же, не так плохи, как вы воображаете. Мы не лицемеры и не глупцы и вообще, «думаешь, если ты такой уж святой, так на свете больше не будет ни пирогов, ни хмельного пива?»107.
Я сердито отвернулся.
— Вернэ, — сказал мне Адриан, — ты очень уж суров. Садись и ты. А впрочем, ты здесь столь редкий гость, что лорд Раймонд, быть может, уступит тебе и пойдет с нами в парламент, как мы прежде уговорились.
Раймонд пристально посмотрел на него; не прочтя в его кротких чертах ничего, кроме благожелательности, он обернулся ко мне, взглядом выражая презрение к моей суровости и угрюмости.
— Идем же, — произнес Адриан. — Я это обещал за тебя, дай мне сдержать обещание. Идем с нами.
Раймонд как-то неловко отвернулся и отрывисто ответил:
— Не пойду!
Застолье тем временем расстроилось. Гости стали разглядывать картины, перешли в другие комнаты, заговорили о бильярде и разошлись. Раймонд сердито шагал взад и вперед. Я приготовился принять его упреки и отвечать на них. Адриан прислонился к стене.
— Все это смешно! — воскликнул он. — Будь вы школьниками, вы не могли бы вести себя более неразумно.