— Ты не понимаешь, — сказал Раймонд. — Это лишь часть системы, это тирания, которой я никогда не подчинюсь. Если я протектор Англии, значит, я должен быть единственным в империи рабом? Ко мне врываются, поступки мои осуждают, друзей моих оскорбляют. Но я сейчас сразу от всего отделаюсь. Будьте свидетелями!
Он сорвал с груди звезду, знак его должности, и бросил ее на стол.
— Я отказываюсь от своей должности. Я слагаю с себя власть. Пусть ее берег кто хочет!
— Пусть ее берет тот, — сказал Адриан, — кто может сказать о себе, или о ком скажет мир, что он более тебя ее достоин. Такого в Англии нет. Познай себя, Раймонд, и ты перестанешь негодовать и будешь доволен собой. Всего лишь несколько месяцев назад, когда мы молились о благоденствии нашей страны или о собственном благополучии, мы одновременно молились о жизни и благополучии протектора, ибо они были неразрывно связаны. Свое время ты посвящал нашему благу, твоей целью было снискать наши похвалы. Ты украшал наши города новыми зданиями, учреждал много полезного, заставил почву обильно плодоносить. Сильные и неправедные в страхе жались к подножию твоего судилища; бедные и угнетенные выпрямлялись, словно цветы поутру, под солнцем твоего покровительства. Можешь ли ты удивляться, если мы печалимся и ужасаемся, видя, что все изменилось? Полно тебе! Приступ раздражения уже прошел. Вернись к своим обязанностям. Сторонники будут приветствовать тебя, враги умолкнут. Ты вновь обретешь нашу любовь и уважение. Овладей собою, Раймонд, и тебе покорится все.
— Слова весьма разумные, — угрюмо ответил Раймонд, — будь они обращены к кому-либо другому. Обрати их к себе, первый среди пэров Англии, и ты можешь стать ее правителем. Добрый, мудрый, справедливый, ты можешь править всеми сердцами. А я, слишком скоро для собственного счастья, слишком поздно для блага страны, убедился, что взял на себя дело, к которому не пригоден. Я не способен управлять собой. Мои страсти становятся моими хозяевами, мое малейшее желание — моим тираном. Ты думаешь, что я отрекся от протектората в приступе досады? Клянусь Богом живым, что никогда больше не возьму в руки эту погремушку;108 никогда больше не обременю себя тяжкими заботами и муками, которые она символизирует.
Когда-то я желал стать королем. Эго было в расцвете самонадеянной и глупой юности. Но я знал себя и отказался от этой мечты, отказался ради — не важно чего, — ибо утратил и это. Долгие месяцы я мирился с этим мнимым величием, этой невеселой шуткой. Довольно с меня этого обмана. Я хочу быть свободным.
Я утратил то, что украшало и возвышало мою жизнь, что связывало меня с другими людьми. Я снова одинок и снова, как в юности, стану скитальцем и солдатом удачи. Друзья мои, — потому что и ты ведь мне друг, Вернэ, я это чувствую, — друзья мои, не пытайтесь поколебать мое решение. Пердита, обвенчавшись с созданием своего воображения, не хочет сквозь эту завесу видеть того, кто в действительности был рядом с нею; а он полон пороков. Она отвергла меня. Подле нее было очень приятно играть роль правителя. Как мы в любимом вашем лесу разыгрывали маски109 и ради минутной причуды воображали себя аркадскими пастушками, так и я, более для Пердиты, чем для себя, играл роль одного из великих мира сего. Я хотел украсить ее жизнь, показать ей власть вблизи, разыгрывая короткую пьесу о власти и ее великолепии. Любовь и взаимное доверие — ваг тон, который мы задали нашему спектаклю. Но нам следует жить, а не разыгрывать жизнь; в погоне за призраками я утратил реальность. Сейчас я отказываюсь от того и от другого.
Адриан, я возвращаюсь в Грецию, чтобы вновь стать воином, быть может, победителем. Не хочешь ли сопровождать меня? Ты увидишь иные зрелища, иной народ; увидишь, какая идет жестокая борьба между цивилизацией и варварством; увидишь, а быть может, и направишь стремления молодого и сильного народа к свободе и порядку. Поедем со мной. Ведь я ждал тебя, ждал этой минуты. Все готово. Итак, ты едешь со мной?
— Еду, — ответил Адриан.
— Немедленно?
— Завтра же, если желаешь.
— Поразмысли! — воскликнул я.
— Зачем? — спросил Раймонд. — Милый мой, я только и делал, что размышлял все нынешнее долгое лето. Уверяю тебя, что Адриан в эту краткую минуту вместил целый век размышлений. Не говорите о размышлении, я от него отказываюсь. За долгое время это мой первый счастливый миг. Я должен ехать, Лайонел, таково веление богов. Не пытайся лишить меня спутника, он будет изгнаннику другом.
Еще слово о недоброй, несправедливой Пердите. Некоторое время я надеялся подстеречь благоприятную минуту, раздуть еще не остывшую золу и вновь зажечь в ней огонь любви. Но костер в ее сердце был холоднее того, что оставляют зимою цыгане; он остыл и был занесен целым сугробом снега. Тогда, насилуя собственные склонности, я еще ухудшил дело. Все же мне кажется, что время и даже мое отсутствие могут вернуть ее мне. Помните, я все еще люблю ее и лелею надежду, что она снова будет моей. Я знаю — хотя она не знает, — как обманчива завеса, наброшенная ею на действительность; не пытайтесь разорвать ее, но постепенно раздвигайте. Дайте ей зеркало, в котором она разглядела бы самое себя; а когда она постигнет эту необходимую, но трудную науку, она удивится своему теперешнему заблуждению и поспешит возвратить мне то, что принадлежит мне по праву, — свое прощение, свое доброе мнение, свою любовь.
Глава одиннадцатая
После всех этих событий мы долго не могли обрести спокойствие. Душевная буря налетела на наш до краев нагруженный корабль. И мы, его уменьшенный экипаж, с ужасом считали потери. Айдрис нежно любила своего брата и не могла смириться с разлукой, которая продлится неопределенное время. Мне его общество было дорого и необходимо. Под руководством Адриана и с его помощью я продолжал избранные мною литературные занятия, находя в них много радости. Со своим кротким взглядом на мир, безошибочным суждением и горячей любовью к друзьям он был душою нашего кружка. Даже дети горько сожалели об отсутствии доброго товарища их игр. Всего тяжелее была тоска Пердиты. Несмотря на обиду, мысль о трудах и опасностях, ожидавших наших скитальцев, не оставляла ее ни днем, ни ночью. Раймонд, утративший положение и власть протектора и где-то борющийся с препятствиями, Раймонд среди опасностей войны неотступно стоял перед нею, хотя она не стала бы звать его вернуться, если бы это возвращение означало возобновление их прежнего союза, казавшееся ей невозможным; решив, что так должно быть, она, однако, горько о том сожалела и сердилась на Раймонда как на причину своих страданий. Эти сожаления и терзания каждую ночь увлажняли слезами ее подушку и, внешне и внутренне, оставили от нее лишь тень той, кем она была. Пердита искала уединения и чуждалась нашего семейного кружка, где царили веселье и взаимная любовь. Одинокие раздумья, бесцельные прогулки и печальная музыка — вот чем занимала она свое время. Замкнув сердце для всех нежных чувств, она не уделяла внимания даже собственному ребенку и стала очень холодна со мной, своим первым и самым верным другом.
Я не мог видеть Пердиту такой потерянной и не пытаться поправить беду; а поправить ее было нельзя, если не удастся примирить ее с Раймондом. До самого его отъезда я перепробовал все доводы, все способы убеждения, чтобы она не дала ему уехать. Пердита отвечала мне потоком слез и говорила, что охотно отдала бы жизнь и все ее блага за то, чтобы мне удалось ее убедить. Дело было не в ее желании, а в возможности. Но, повторяла она, легче сковать море цепями и взнуздать ветер, чем ей принять ложь за правду, обман за честный поступок, бессердечность за искреннюю, доверчивую любовь. Отвечала она и более кратко, надменно заявляя, что права. И пока я не могу убедить ее, что прошлое можно зачеркнуть, в зрелом возрасте вернуться к младенчеству, а свершившееся сделать словно никогда не бывшим, бесполезно уверять, что в ее жизни не произошло непоправимых перемен. В суровом и гордом молчании она отпустила Раймонда, хотя сердце ее разрывалось и она теряла все, чем была ценна для нее жизнь.
Полагая, что перемены нужны не только ей, но и нам, выбитым из колеи налетевшей на нас бурей, я уговорил обоих оставшихся у меня спутников на некоторое время покинуть Виндзор. Мы посетили север Англии, мой родной Улсуотер, и немного помедлили в этих местах, связанных с дорогими нам воспоминаниями, а затем продолжили путь до Шотландии, чтобы увидеть Лох-Кэтрин и Лох-Ломонд;110 оттуда переправились в Ирландию и несколько недель провели в окрестностях Килларни111. Смена обстановки в значительной мере оправдала мои надежды. После годичного отсутствия Пердита возвратилась в Виндзор более кроткой и примиренной. Правда, первый взгляд, брошенный на эти места, взволновал ее. Лесные просеки, лощины, заросшие папоротником, холмы в зеленой одежде трав и вся возделанная и приветливая местность вдоль серебристого течения древней Темзы, земля, воздух и волны — все сливалось в мощный хор, который будил воспоминания, исполненные горьких сожалений.