Такова была подготовка к бою, и даже сам бой был совсем не похож на те, что рисует нам воображение. В истории греков и римлян мы читали о центре и флангах, представляя себе площадку, ровную точно стол, и солдат величиною с шахматные фигуры, расставленных так, что даже ничего не смыслящему в игре виден искусный порядок в их расположении. Когда я столкнулся с действительностью и увидел, что полки уходят влево и вдаль, что батальоны отделены один от другого целым полем, а возле нас, достаточно близко, чтобы можно было следить за их движением, их остается совсем мало, я отказался от попыток что-либо понять и даже от надежды своими глазами увидеть бой. Держась поближе к Раймонду, я с живейшим интересом следил за его действиями. Они были спокойными, смелыми и властными. Приказы Раймонд отдавал быстро; точность, с какой он предвидел события дня, казалась мне чудом. Между тем грохотали пушки, в перерывах звучала бодрящая музыка. Стоя на самом высоком из курганов, слишком далеко, чтобы видеть, как собирает свой урожай смерть, мы различали полки, временами тонувшие в пороховом дыму, из которого проглядывали знамена и флагштоки. Шум битвы заглушал все звуки.
Еще утром Аргиропуло был тяжело ранен, и Раймонд принял на себя командование всей армией. Он был немногословен, но, с тревогой и сомнением следя в подзорную трубу за выполнением одного из своих приказов, внезапно просиял.
— Мы победили! — воскликнул он. — Турки убегают от штыкового боя.
Своих адъютантов он тотчас послал распорядиться, чтобы кавалерия преследовала отступавшего врага. Поражение турок было полным. Пушки умолкли. Пехота сомкнула ряды, кавалерия устремилась вдоль равнины вслед бегущим туркам. Офицеры штаба Раймонда поскакали в разных направлениях, чтобы вести наблюдения и передавать приказы. Даже я был послан в отдаленный край поля.
Битва произошла на равнине до того плоской, что с курганов видны были на горизонте зубчатые очертания гор; на всей равнине единственными неровностями были углубления, подобные морским волнам. Вся эта часть Фракии столь долго оставалась полем сражений, что лежала невозделанной и выглядела бесплодной и печальной. Мне было приказано, взойдя на один из курганов с северной стороны поля, заметить направление, по которому мог отступить один из вражеских отрядов. Вся турецкая армия, преследуемая греками, ушла на восток; вблизи меня оставались лишь мертвые. С вершины кургана я оглядел все вокруг — и все было тихо и пусто.
Прощальные лучи солнца еще светили из-за далекой вершины горы Афон138, волны Мраморного моря еще отражали их. Азиатский берег наполовину скрывала низкая туча. Каски, штыки и мечи, выпавшие из ослабевших рук, были во множестве разбросаны по полю. Стая воронов, старых жителей турецких кладбищ, уже летела с востока на свое пиршество. Солнце село. Вечерний час, меланхолический, но приятный, всегда казался мне тем временем, когда мы более всего готовы общаться с высшими силами. Однако сейчас, среди мертвых и умирающих, разве мог один из их убийц мыслить о небе, ощущать покой? В течение шумного дня дух мой охотно подчинялся порядку вещей, созданному моими ближними; исторические ассоциации, ненависть к врагу и воинственный пыл всецело владели мною. Сейчас я взглянул на вечернюю звезду, благостно и спокойно сиявшую в оранжевом закатном небе, потом перевел взгляд на землю, усеянную трупами, и устыдился за человеческий род. Быть может, устыдились и небеса, ибо они быстро подернулись мглою, и сумерки тотчас сменились тьмой, как это бывает в южных странах; с юго-востока поползли тяжелые тучи; по их темным краям засверкали молнии; ветер шевелил одежду мертвецов и холодел, пролетая по их ледяным телам. Тьма сгустилась, все вокруг стало едва различимым. Я спустился с кургана и осторожно повел коня между мертвыми телами.
Вдруг я услышал пронзительный крик; чья-то фигура приподнялась с земли и рванулась ко мне, но тут же снова опустилась. Все произошло столь быстро, что я едва успел придержать коня, чтобы не наступить на нее. Одежда на этом создании была солдатская, но обнаженные шея и руки, а также голос выдавали в нем женщину. Я сошел с коня, желая помочь ей, но она сопротивлялась и лишь громко стонала. На мгновение позабыв, что я в Греции, я на своем родном языке попытался успокоить страдалицу. Умирающая Эвадна (ибо то была она) узнала язык своего возлюбленного. Боль и жар, причиненные раной, помрачили ее рассудок. Ее жалобные стоны и слабые попытки вырваться вызывали во мне глубокое сострадание. В бреду она твердила имя Раймонда; спрашивала, зачем я не пускаю ее к нему, ведь турки подвергают его пыткам и грозят убить. Потом она стала жаловаться на злую судьбу. Видано ли, чтобы женщина, с женским сердцем и чувствительностью, ради безнадежной любви взялась за воинское ремесло и терпела непереносимые даже для мужчины лишения и муки… И сухая, горячая рука Эвадны сжимала мою, а чело и губы пылали сжигавшим ее огнем.
Она все более слабела. Я поднял ее с земли. Ее изможденное тело бессильно повисло у меня на руках; впалая щека прижималась к моей груди.
— Вот каков конец любви, — произнесла она глухим голосом. — Но нет, еще не конец! — Безумие придало ей сил, она простерла руку к небу. — Вот где будет конец! Там мы встретимся! О Раймонд! Много мук, худших, чем смерть, претерпела я за тебя, а сейчас умираю — твоя жертва. Смертью своей я покупаю тебя. Мне служат и война, и пожар, и чума; все это я доныне одолевала — и отдаюсь смерти лишь при условии, что и ты последуешь за мной. Пожар, война, чума соединились, чтобы погубить тебя. О мой Раймонд, тебе нет спасения!
С тяжелым сердцем слушал я ее бред; постелил ей ложе из плащей; она стала утихать, на лбу выступил липкий пот, лихорадочный румянец сменился смертельной бледностью. Я уложил ее. Она продолжала бессвязно шептать о скором свидании с возлюбленным в могиле, о его близкой смерти; то возглашала, что смерть требует Раймонда, то скорбела о его судьбе. Голос ее слабел и прерывался; несколько судорожных движений — и все тело ее ослабло; глубокий вздох — и жизнь ее покинула.
Я отнес Эвадну подальше от других мертвецов, завернул в плащи, положил под деревом и в последний раз взглянул на ее изменившееся лицо. Когда я увидел ее впервые, ей было восемнадцать и она была прекрасна, как мечта поэта, великолепна, как восточная принцесса. С тех пор минуло двенадцать лет, двенадцать лет перемен, лишений и скорби. Ее белоснежная кожа увяла и потемнела, тело утратило округлость юности, глаза глубоко запали.
Жестокие года
В ней выпили всю кровь, избороздили
Морщинами чело139.
С ужасом опустил я покров над этим памятником человеческих страстей и страданий. Я укрыл ее всеми флагами и тяжелыми солдатскими плащами, какие сумел найти, чтобы уберечь от хищных птиц и зверей, пока не предам тело подобающей могиле. Медленно и печально пробрался я между нагромождениями трупов и, направляя коня к дальним городским огонькам, достиг Родосто.
*Да здравствует!(нов. гр.)
Глава вторая
Едва приехав, я узнал, что приказ по армии немедленно направляет ее к Константинополю; воинские части, наименее пострадавшие в бою, находились уже на пути туда. Город был весь в движении. Раненый Аргиропуло не мог командовать, и руководство войсками перешло к Раймонду. Он ездил по городу, навещал раненых и отдавал распоряжения, касавшиеся задуманной им осады. Я едва сумел выбрать время, чтобы отдать последний долг Эвадне. С помощью одного лишь моего слуги я вырыл ей под деревом глубокую могилу, опустил ее туда все в том же воинском саване из плащей, а над могилой сложил каменный холмик. Яркое полдневное солнце скрашивало мрачное зрелище. От могилы Эвадны я поспешил к Раймонду и его штабу, которые уже держали путь к Златому Граду140.