Голос его звучал печально и прерывался глубокими вздохами.
— Несколько месяцев назад, — продолжал он, — считали, что я умираю. Но жизнь была во мне сильна. Я испытывал все человеческие чувства; надежда и любовь были утренними звездами моей жизни. Сейчас все мечтают увенчать лаврами чело победителя неверных, говорят о почестях, титуле, власти и богатстве. А всё, чего я прошу у Греции, — это могила. Пусть воздвигнут над моим бездыханным телом надгробие, которое простоит дольше, чем купол Святой Софии.
Откуда у меня это чувство? При Родосто я был полон надежд, но, когда впервые увидел Константинополь, надежды исчезли, а с ними и все светлые чувства. Последние слова Эвадны скрепили печатью мой смертный приговор. Однако мое предчувствие не связано с каким-либо отдельным событием. Оно явилось — вот всё, что я могу сказать. Говорят, что чума уже пришла в Константинополь; быть может, я вдохнул ее смертельные миазмы и подлинной причиной моих предчувствий является болезнь. Но так ли важно, чем я смертельно поражен? Никакая сила не может отвести удар. Рука Судьбы занесена, и тень ее уже пала на меня.
Тебе, Лайонел, поручаю я твою сестру и ее дитя. Никогда не произноси при ней роковое имя Эвадны. Она стала бы особенно страдать при мысли о странной цепи, которая приковала меня к ней, заставляя мой дух повиноваться ее предсмертным словам и следовать за нею в неведомую страну.
Я слушал его и дивился; если 6 торжественный и печальный тон Раймонда не убедил меня в искренности и силе его чувств, я попытался бы легкими шутками развеять его страхи. Не знаю, что я собирался ему ответить, но меня прервали рыдания Клары. Раймонд говорил, не думая о ее присутствии, и бедный ребенок с ужасом и полным доверием слушал пророчества его гибели. Отец был тронут силой ее горя; он обнял Клару и стал утешать; но и утешения его звучали печально.
— Не плачь, милое дитя, — говорил он, — не оплакивай того, кого едва знала. Я могу умереть, но и в смерти никогда не забуду и не покину свою Клару. В горе и в радости помни, что дух твоего отца рядом с тобой, чтобы спасти тебя или разделить твою радость. Гордись мною, храни обо мне свои детские воспоминания. И будет так, милая, словно я и не умирал. Одно должна ты обещать мне: ни с кем, кроме дядюшки, не говорить о том, что сейчас слышала. Когда меня не станет, утешай свою мать, говори ей, что смерть была мне страшна лишь тем, что разлучала меня с нею, что последние мои мысли были о ней. Но, пока я жив, обещай, что не выдашь меня; обещай же, дитя мое.
Клара дала это обещание дрожащим голоском и все еще цепляясь за отца. Вскоре мы причалили к берегу. Я старался рассеять впечатление, произведенное на ребенка словами Раймонда, и вышучивал его страхи. Больше мы о них не услышали — как он сказал, осада города, близкая к завершению, заняла все его время и внимание.
Близился конец владычеству магометан в Европе. Греческий флот, преградив доступ ко всем гаваням Стамбула, мешал доставлять помощь из Азии; со стороны суши выход был возможен не иначе как с помощью отчаянных вылазок, которые приносили урон противнику, ничуть не вредя нам. Турецкий гарнизон стал уже настолько мал, что город легко удалось бы взять штурмом; однако и человеколюбие, и тактические соображения вынуждали к действиям более медленным. Едва ли можно было сомневаться, что в яростной схватке победителей и побежденных дворцы и храмы будут разрушены и все богатства города уничтожены. Беззащитные жители и без того уже пострадали от варварства янычар146, а во время штурма женщины, дета и старцы пали бы жертвами свирепости солдат. Голод и блокада были верными средствами победить; на них мы и основывали нашей надежды.
Солдаты гарнизона ежедневно нападали на наши аванпосты и мешали заканчивать возведение осадных сооружений. Из всех амбразур они бросали зажигательные ядра. Наши солдаты иной раз отступали перед отвагой обреченных, которые стремились не сохранить себе жизнь, а лишь продать ее подороже. Еще хуже было то, что стояло лето, когда южный ветер из Азии нес с собою нестерпимый зной; потоки пересыхали в своих неглубоких руслах, а море словно плавилось под безжалостными лучами летнего солнца. Даже ночь не приносила прохлады. Роса не выпадала, трава и цветы были выжжены, увядала даже листва на деревьях, и лето принимало угрюмый облик зимы, своим бесшумным огнем отнимая у людей средства к существованию. Напрасно взгляд искал в пустом небе хотя бы клочок тучки с севера, который принес бы безветренному и душному воздуху надежду на живительную влагу. Небо было ясным и раскаленным. Мы, осаждавшие, страдали гораздо меньше. Окружавшие город леса давали нам тень, река снабжала водою. Особый отряд даже добывал для армии лед с вершин Гемаш, Афона и гор Македонии; освежающие фрукты и здоровая пища поддерживали силы людей и помогали терпеливее сносить духоту и зной. В городе же все было иначе. Солнечные лучи отражались от мостовых и зданий. Пересохшие городские фонтаны, дурная пища, к тому же недостаточная, и еще один бич — болезнь умножали страдания жителей. Гарнизон отбирал у них все, что еще можно было отобрать, и к неизбежным бедствиям осады добавлял бесчинства и разорение. И все же они не соглашались капитулировать.
Но вдруг поведение осажденных изменилось. Не стало вылазок; ни ночью, ни днем ничто не мешало нашим работам. Еще более странным было то, что при приближении наших солдат к городу никто не появлялся на стенах и не наводил пушек на противника. Когда об этом доложили Раймонду, он приказал тщательно наблюдать, а когда разведчики донесли, что в городе тихо и пусто, велел выстроить перед воротами всю армию. Но и тут на стенах никто не появился; казалось, что ворота, хотя и запертые, никем не охраняются. Купола и сверкающие полумесяцы возносились в небо; старые стены, пережившие века, с их башнями, увитыми плющом, и контрфорсами, заросшими бурьяном, стояли словно скалы среди необитаемой пустыни. Из города не доносилось ни звука, и полдневная тишина лишь изредка нарушалась завываньем собаки. Даже солдаты наши в ужасе притихли, смолкла музыка, тише стало бряцание оружия. Солдаты шепотом спрашивали друг у друга, что может означать этот нежданный мир. Раймонд с ближайшей возвышенности пытался при помощи подзорной трубы наблюдать за новым хитрым маневром противника. Однако на террасах домов не было ни души, ни даже теней каких-либо живых существ; деревья не колыхались и застыли, подражая архитектурным сооружениям.
В тишине громко застучали конские копыта. То был отряд, посланный адмиралом Караццой; с ним прибыли депеши для командующего. Содержание их оказалось весьма важным. Накануне ночью часовой на борту одного из малых судов, стоявших под стенами сераля, услышал приглушенный плеск весел. Объявили тревогу и обнаружили дюжину лодчонок, в каждой из которых трое янычар намеревались проскользнуть мимо наших кораблей к противоположному берегу, в Скутари150. Увидев, что они обнаружены, янычары выстрелили из мушкетов. Некоторые лодки выдвинулись вперед, прикрывая остальные, а те изо всех сил старались ускользнуть, лавируя между темными корабельными корпусами. Все они были в конце концов потоплены вместе с командой, кроме двух-трех человек, которых взяли в плен. От них удалось добиться немногого; из их осторожных ответов можно было, однако, предположить, что подобное предпринималось уже не раз и нескольких важных турецких военачальников удалось переправить в Азию. Янычары презрительно отвергали упрек в том, что они дезертируют из осажденного города, и один из них, самый молодой, в ответ на насмешку матроса, крикнул: «Да берите город, христианские псы! Берите дворцы, сады, мечети, жилища наших отцов! Берите и чуму в придачу! Чума — вот враг, от которого мы бежим. Если вам она друг, обнимайтесь с ней».
Таков был отчет, присланный Раймонду адмиралом Караццой. Прибывший отряд распространил его среди наших солдат, но с чудовищными преувеличениями. Среди солдат начался ропот: город во власти чумы, смерть — вот кто завоевал его.
Слышал я описание некой картины, на которой все жители земли стоят в ожидании Смерти. Слабые и дряхлые пытаются бежать, воины отступают, но, и отступая, грозят ей. Волки, и львы, и все хищники пустыни рычат на нее; а их одинокий, но непобедимый противник наступает, потрясая призрачным копьемы. Так было с греческой армией. Я убежден, что, если бы защитниками Златого Града стали, переправясь через Пропонтиду, несчетные полки азиатов, каждый грек пошел бы на противника, превосходящего его числом, со всем патриотическим одушевлением. Но здесь не было ни изгороди из штыков, ни смертоносных пушечных ядер, ни сомкнутых вражеских рядов — неохраняемые стены давали легкий доступ, опустевшие дворцы обещали солдатам роскошный отдых; но над куполом Святой Софии суеверный грек видел Чуму и отступал, трепеща.