Я уже не мог превозмочь усталость; одиночество подавляло меня. Душный воздух, пропитанный пылью и дымом горевших дворцов, ослаблял мое существо. Внезапно я ощутил голод. Возбуждение, которое до той поры поддерживало меня, исчезло. Как рушится строение, когда пошатнулись его опоры, так сразу иссякли мои силы, когда покинули меня надежда и воодушевление. Я сел на единственную уцелевшую ступеньку какого-то здания, великолепного даже в развалинах; остатки его стен, пощаженные взрывами, высились фантастическими группами, а вверху иногда мерцало догоравшее пламя. Некоторое время голод боролся во мне со сном, пока перед моими глазами не закружились, а затем померкли созвездия. Я попытался встать, но мои отяжелевшие веки сомкнулись; измученное тело потребовало отдыха; склонившись головой на каменную ступеньку, я поддался благодатному забвению и среди всеобщего разрушения, царившего вокруг в эту ночь отчаяния, уснул.
Кальдерон де ла Барка
Глава третья
Когда я проснулся, звезды еще ярко горели и созвездие Тельца в южной стороне неба указывало, что наступила полночь. Мне снились тревожные сны. Мне приснилось, будто я зван на последнее пиршество Тимона. Я пришел туда, готовый пировать; крышки с блюд уже сняты, от них подымается пар, но мне надо убегать от разгневанного хозяина157, принявшего облик Раймонда. Посуда, которую он бросал мне вслед, казалось, издавала зловоние, а фигура моего друга, беспрестанно меняясь и искажаясь, выросла в гигантский призрак, и на челе его был начертан знак чумы. Он все рос и рос, готовый вырваться из-под небесного свода, нависшего над ним. Кошмар сделался мучительным; с большими усилиями я вырвался из него и призвал на помощь разум. Первая мысль моя была о Пердите: к ней надо было мне спешить, ее поддержать, извлечь из отчаяния ее раненое сердце, от безумных крайностей горя вернуть ее к суровым законам долга и к печальной нежности воспоминаний.
Положение звезд было единственным моим путеводителем. Я отвернулся от страшных развалин Златого Града и, приложив немалые усилия, выбрался за его пределы.
За стенами города мне повстречалось несколько солдат. У одного из них я одолжил коня и поспешил к сестре. За короткое время всё на равнине изменилось: лагеря уже не было, остатки разбежавшейся армии собирались там и тут небольшими кучками, все лица были мрачны, все жесты выражали недоумение и страх.
С тяжелым сердцем вошел я во дворец и остановился, боясь ступить дальше, боясь заговорить, боясь взглянуть. Пердита сидела посреди зала на мраморном полу. Голова ее склонилась на фудь, волосы разметались, пальцы рук были крепко сцеплены; она казалась бледнее мрамора, и все черты ее были искажены страданием. Она увидела меня и обратила ко мне вопрошающий взгляд, в котором читались и отчаяние и надежда. Я хотел заговорить, но слова замирали у меня на устах, которые, как я чувствовал, кривила жалкая улыбка. Пердита поняла меня; голова ее снова склонилась, и пальцы опять стали судорожно сжиматься и разжиматься. Наконец ко мне вернулся дар речи, однако мой голос ужаснул Пердиту; бедняжка поняла мой взгляд, но ни за что не хотела, чтобы весть о ее тяжком горе облеклась в беспощадные, непререкаемые слова. Она даже хотела отвлечь меня от этого предмета и встала.
— Тсс! — прошептала она. — Клара долго плакала, а сейчас уснула. Не разбуди ее.
Потом она села на ту же оттоманку, где я видел ее утром, когда она прижималась головою к сердцу живого Раймонда. Я не решился приблизиться и сел в дальнем углу, следя за ее нервными, порывистыми движениями. Наконец она спросила:
— Где он?.. О, не бойся, — продолжала она, — не опасайся, что у меня осталась надежда. Еще раз обнять его, увидеть его, как бы он ни изменился, — ваг все, чего я хочу. Если даже весь Константинополь похоронил его под собою, я должна его найти, и тогда громоздите над нами весь город, а сверху еще гору — мне будет все равно, лить бы Раймонд и его Пердита упокоились в одной могиле. — Она зарыдала и прильнула ко мне. — Отведи меня к нему! — крикнула она. — Недобрый Лайонел, зачем ты держишь меня здесь? Сама я не сумею найти его, но ты знаешь, где он лежит. Отведи же меня туда!
Сперва эти терзающие душу жалобы вызывали во мне лишь мучительное сострадание. Я рассказал ей обо всем, что произошло со мной ночью: о моих попытках найти пропавшего и моих неудачах. Направив в эту сторону ее мысли, я дал им пищу, спасавшую от безумия. Она почти спокойно обсудила со мной, где он, всего вероятнее, может быть найден и каким образом нам надо искать это место. Услышав, что я устал и голоден, она сама принесла мне поесть. Я воспользовался благоприятной минутой, чтобы пробудить в ней что-нибудь, кроме убийственного оцепенения. Заговорив, я увлекся; печаль, глубокое восхищение, рожденное искренней привязанностью, переполняли мое сердце; все, что было великого в жизни моего друга, вдохновило меня, и я излил это в восторженной хвале Раймонду.
— Горе нам! — восклицал я. — Ибо мы утратили честь и славу мира! Любимый наш Раймонд! Он ушел в царство мертвых и стал одним из тех, кто освещает это темное царство своим присутствием. Он преодолел ведущий туда путь и присоединился к высоким душам, которые ушли раньше его. В пору младенчества мира смерть была поистине страшна, ибо человек расставался с родными и друзьями, чтобы поселиться одиноким в неведомом краю. Но ныне тот, кто умирает, находит множество спутников, ушедших прежде него и готовых его принять. Та страна населена великими людьми всех времен; теперь среди них и славный герой наших дней, а жизнь на земле стала вдвойне «одиночеством и пустынею»158.
Как благороден был Раймонд, первый среди людей нашего времени! Величием замыслов, изящной смелостью поступков, остроумием и красотой он пленял всех и всеми повелевал. В одной лишь слабости можно было бы упрекнуть его, но смерть перечеркнула ее. Его называли непостоянным, когда он ради любви отказался от надежд на корону, и слабовольным, когда он отрекся от протектората Англии. Сейчас его смерть увенчала его жизнь. До конца времен будут помнить, что он принес себя в жертву славе Греции. Он сделал свой выбор; он знал, что умрет, что должен будет оставить эту прекрасную землю, это светлое небо и твою любовь, Пердита; но он не заколебался, не отступил и пошел прямо к славной своей цели. И славить его будут, покуда есть жизнь на земле. Греческие девушки станут с любовью усыпать цветами его могилу; над нею зазвучат патриотические песни, в которых будет превозноситься его имя.
Я увидел, как лицо Пердиты смягчилось и как оцепенение горя сменилось на нем нежностью.
— Воздавать ему честь, — продолжал я, — станет священным долгом всех переживших его. Сделать священным самое имя его, нашей хвалой ограждать его от всех враждебных нападок, осыпать его цветами любви и сожалений, хранить от забвения и незапятнанным завещать потомкам — таков долг его друзей. Еще больший долг лежит на тебе, Пердита, матери его ребенка. Ты помнишь младенчество Клары и восторг, с каким ты узнавала в ней черты Раймонда и твои, соединившиеся в одно; помнишь радость, с какой ты видела в этом живом храме залог вашей вечной любви. Такова она и сейчас. Ты говоришь, что утратила Раймонда. О нет! Он живет с тобою и живет в ней. От него произошла она, плоть от плоти его. И тебе уже недостаточно, как прежде, искать сходство с Раймондом в ее нежном личике и крохотном тельце. В ее пылких привязанностях, в пленительных чертах ее ума ты можешь найти его живым — благородного, великого, любимого. Пусть твоей заботой станет лелеять эго сходство, пусть твоей заботой станет сделать ее достойной его; и, когда она будет гордиться своим происхождением, пусть не устыдится и за себя.