Каждое слово звучало нам как звон погребального колокола. Мы боялись взглянуть друг на друга и не отводили взгляда от сцены, словно только туда можно было смотреть без боязни. Актер, игравший Росса, внезапно понял, что вступил на опасную почву. Это был посредственный актер, но правда, заключенная в словах персонажа, сделала его игру отличной. Собираясь сообщить Макдуфу о гибели его семьи, он боялся начать, он дрожал в ожидании взрыва отчаяния не от своего партнера, а от зрителей. Каждое слово он выговаривал с трудом, на лице его читалось подлинное страдание; он то в ужасе возводил глаза вверх, то неподвижно глядел в землю. Сообщаемый им страх усилил наш собственный; мы задыхались вместе с ним, мы вытянули шеи, и выражение натних лиц менялось вслед за изменениями лица актера. Наконец Макдуф, занятый своей ролью и не замечавший волнения в зале, воскликнул с хорошо сыгранным отчаянием:
Острая боль пронзила каждое сердце — у каждого вырвался крик отчаяния; я разделил общие чувства, я дрожал вместе с Россом, я отозвался воплем на вопль Макдуфа и выбежал вон, словно из камеры пыток, чтобы успокоиться на свежем воздухе, на тихой улице.
Но воздух не был свежим, и улица не была тихой. О, как жаждал я нежной, успокаивающей материнской ласки Природы! Вместо этого мое наболевшее сердце терзалось еще более от шума грубого веселья, доносившегося из трактира, от вида пьяницы, который, шатаясь, брел домой, забыв в пьяном угаре о том, что его там ожидало, и от еще более страшных приветствий тех жалких созданий, для которых даже самое слово «дом» звучит насмешкой. Я побежал изо всех сил и очутился, сам не знаю как, возле Вестминстерского аббатства. Здесь мое внимание было привлечено мощным звучанием органа. Я с благоговением приблизился к освещенному алтарю и слушал торжественное песнопение, которое возвещало всем несчастным надежду и покой. Звуки, вобравшие в себя пламенные молитвы людей, отдавались эхом под темными сводами; то был небесный бальзам для израненных душ. Несмотря на бедствия, которые я считал незаслуженными и непонятными, несмотря на остывшие во всем Лондоне очаги, на усеянные трупами поля моей родины и на все мучительные чувства, испытанные мною в тот вечер, я подумал, что в ответ на наши мольбы Создатель взглянул на нас с состраданием и обещает помощь; торжественная музыка казалась именно тем голосом, каким надлежит общаться с Всевышним; ее звуки и вид многих людей, вместе со мной возносивших смиренные молитвы, успокаивали меня. Вверяя себя всецело покровительству владыки мира, я испытал чувство, близкое к счастью.
Увы! Едва умолкли торжественные звуки, исчезло и возвышенное настроение. Один из певчих упал мертвым, его подняли и понесли; поспешно открыв вход в подземелье и наспех бормоча над умершим молитвы, его опустили в темный склеп, жилище тысяч ушедших туда раньше, а теперь широко раскрытое, чтобы принять и тех, кто совершал над ними погребальный обряд. После этой сцены я напрасно стал бы слушать под высоким сводом или в темных приделах мелодичные хвалы Богу. Лишь под открытым небом испытал я облегчение. Среди дивных творений природы ее Бог вновь показался мне благостным, и я опять мог поверить, что Тот, Кто воздвиг горы, насадил леса и дал воду рекам, построит для погибшего человечества новый мир, где мы пробудимся для любви, счастья и веры.
Хорошо, что обстоятельства редко требовали от меня поездок в Лондон. Обязанности мои ограничивались сельской местностью, прилегавшей к нашему замку. Место развлечений для всех, кого пощадили болезнь и горе, здесь занимал труд на земле. Я прежде всего старался, чтобы они, как и ранее, заботились об урожае и во всем поступали так, словно чумы не существовало во-все. Косари еще выходили порою на луг; но, нехотя поворошив скошенное сено, они не свозили его; пастух стриг овец, но затем оставлял шерсть лежать, полагая, что не стоит трудиться над одеждой на будущую зиму. Иногда, однако, эти работы поднимали дух людей, а солнце, свежий ветерок, сладкий запах сена, шелест листвы и журчанье ручьев успокаивали тревогу и даже самым боязливым приносили чувство, близкое к счастью. Как ни странно, это время имело и свои радости. Для молодых пар, долго любивших друг друга без надежды соединиться, все препятствия вдруг исчезали, а со смертью родственников им доставалось и богатство. Ощущение опасности также сближало любящих. Опасность побуждала людей не упускать ни одной возможности. Люди жадно и страстно стремились испытать все радости, прежде чем смириться перед смертью,
Они бросали вызов победительнице-чуме. Даже на смертном одре болезнь не могла отнять у них то, что было пережито, и стереть воспоминания об испытанном счастье.
Один такой пример был на наших глазах. Знатная девушка в ранней юности отдала свое сердце юноше более низкого звания. Он был школьным товарищем ее брата и обычно проводил часть летних каникул в поместье ее отца, герцога. В детстве они вместе играли, поверяли другу другу свои маленькие секреты, утешали друг друга, когда случались огорчения. Любовь подкралась к ним незаметно и сперва не пугала их, пока они не почувствовали, что не могут жить друг без друга, а между тем должны расстаться. Юность и чистота взаимной любви уменьшили их сопротивление беспощадной необходимости. Отец прекрасной Джульетты разлучил влюбленных, однако при условии, что юноша может вернуться, когда завоюет себе место, достойное любимой; она, в свою очередь, поклялась никому не отдавать свое сердце, пока он не вернется.
Пришла чума, грозя разрушить и планы честолюбцев, и надежды влюбленных. Герцог Л*** долго смеялся над опасностью, отгородившись в своем поместье от всего окружающего мира; сперва это ему удавалось, и лишь на второе лето губительный недуг вмиг опрокинул все предосторожности и отнял жизнь. На глазах у бедной Джульетты один за другим умерли отец, мать, братья и сесг-ры. Большинство слуг разбежались при первом появлении заразы; те, что остались, заболели. Соседи и окрестные поселяне боялись даже приблизиться к пораженному чумой дому. В живых по странной случайности осталась одна лишь Джульетта; она и ухаживала за своими родными до последнего их вздоха, облегчая им смертные муки. Наступил час, когда она в последний раз подала питье последнему из них. Юная наследница рода оказалась одна среди мертвецов. Ни одной живой души не было возле нее, чтобы утешить или увести прочь от ужасного зрелища. В ту сентябрьскую, уже холодную ночь гром и град грохотали вокруг дома, и эти страшные звуки были погребальной песнью ее семье. Она сидела в безмолвном отчаянии на полу, как вдруг сквозь порывы ветра и шум дождя услышала свое имя. Чьим же был этот знакомый голос? Он не мог быть голосом кого-то из родных — все они лежали рядом, глядя остекленевшими глазами. Снова прозвучало ее имя, и она вздрогнула, спрашивая себя, не сходит ли с ума, а быть может, умирает, раз ей слышатся голоса мертвых. Новая догадка мелькнула в ее голове; Джульетта подбежала к окну, и в блеске молнии ей предстало желанное видение — под окном стоял ее возлюбленный. Радость придала ей силы, чтобы спуститься по лестнице и открыть дверь; и тут она лишилась чувств в его объятиях.
Тысячу раз упрекала она себя, как за преступление, за счастье, которое обрела с ним. Единственное стремление человека к жизни и радости было сильно в ее юном сердце; она предалась ему со всем пылом. Они поженились; в их сиявших лицах я в последний раз увидел счастье и восторг любви, которые были когда-то животворящей силой мира.