Я завидовал им, но сам уже не мог испытывать подобные чувства теперь, когда годы принесли мне столько забот. В этих заботах нуждалась прежде всего моя Айдрис, моя любимая, поглощенная материнской тревогой, не утихавшей в ее сердце ни на миг. Я старался отвлекать ее внимание от слишком пристального наблюдения за происходившим вокруг, от неумолимого приближения болезни, страданий и смерти, от лиц наших слуг, на которых читался страх при каждом известии о чьей-то кончине неподалеку от нас, ибо все время случалось что-то, своим ужасом превосходившее все, что было перед тем. Под наш кров, где никому не отказывали в помощи, люди приползали, чтобы умереть. Число обитателей замка ежедневно уменьшалось; оставшиеся в страхе жались друг к другу; подобно голодающим на плоту среди безбрежного моря, каждый глядел в лицо другому, угадывая, кому теперь выпадет смерть. Все это я старался скрыть, чтобы оно меньше удручало Айдрис; как я уже говорил, мужество превозмогало во мне даже отчаяние; меня можно было победить, но не покорить.
Случился день — это было девятое сентября, — когда все несчастья разом словно посыпались на нас240. Еще с утра я узнал о приезде в замок престарелой бабушки одной из наших служанок. Старухе было уже сто лет; кожа ее сморщилась, тело сгорбилось и одряхлело; но она все жила, пережила многих молодых и здоровых, и ей стало казаться, что она будет жить вечно. Пришла чума; все жители ее деревни умерли. Цепляясь с трусливостью старых людей за остаток своей жизни, она заперла дверь и закрыла ставнями окна, отказываясь с кем-либо общаться. По ночам она выходила добыть себе пищу и возвращалась довольная, что никого не встретила и не подверглась опасности заразиться. По мере того как умирали соседи, находить пропитание ей становилось все труднее. Сперва сын, живший неподалеку, помогал матери, принося еду к ее дверям; но однажды умер и он. Однако голод страт пил женщину меньше, чем чума, и главной ее заботой по-прежнему было избегать общения с людьми. Она слабела день ото дня, и день ото дня ей приходилось ходить все дальше. Накануне вечером она добралась до Датчета241 и нашла там хлебную лавку, где никого не было. Нагрузившись добычей, она пустилась в обратный путь, но заблудилась. Ночь была тихой и облачной; ноша казалась старухе все тяжелее; она бросила один за другим хлебы и пыталась ковылять дальше, но вскоре не смогла двинуться с места.
Она легла в высокую пшеницу и уснула. Среди ночи ее разбудил шорох где-то поблизости. Она хотела вскочить, но окостеневшие суставы не повиновались. Возле нее раздался сгон и повторился шорох. Сдавленный голос произнес: «Воды! Воды!» — повторив это несколько раз с тяжкими вздохами. Старуха задрожала: ей удалось подняться, но зубы ее стучали, а колени подгибались. Совсем рядом с собой она различила в темноте лежащую полунагую фигуру; сгон и мольба о воде повторились снова. Ее движения в конце концов привлекли внимание неизвестного соседа; он схватил старуху за руку с конвульсивной силой, и пальцы его показались ей железными тисками. «Вот ты и пришла наконец!» — проговорил он, но то было последним усилием умирающего. Пальцы разжались, он вытянулся на земле, еще один сгон — и он умер. Начало светать; женщина увидела рядом с собой тело, отмеченное роковой болезнью; на запястье же у нее остался синяк от пожатия, прерванного смертью. Она чувствовала, что заражена; старые ноги не смогли унести ее достаточно быстро. Теперь, заболев сама, она уже не боялась общения с другими и, собрав все силы, отправилась к своей внучке в Виндзорский замок, чтобы там умереть. Вид ее был ужасен; она все еще цеплялась за жизнь, издавая стоны и крики; но было ясно, что она проживет от силы несколько часов. Так оно и оказалось.
Пока я распоряжался, чтобы ей оказали необходимую помощь, вошла Клара; она была бледна и дрожала. Всгревожась, я спросил о причине ее волнения; она кинулась ко мне, плача и восклицая:
— Милый дядюшка, вы не должны меня ненавидеть! Мне надо сказать вам, что бедный маленький Ивлин… — Голос ее прерывался рыданиями.
От мысли о столь страшном бедствии, как смерть обожаемого ребенка, кровь застыла у меня в жилах. Но мысль о его матери вернула мне самообладание. Я подошел к кроватке своего дорогого малютки. У него был жар, но я надеялся, я непременно хотел верить, что симптомов чумы нет. Ему еще не исполнилось трех лет, и его недуг казался лишь одним из тех, которым подвержены дети. Я долго смотрел на него — на полузакрытые глаза, пылавшие щеки и беспокойные движения маленьких пальчиков. Жар был сильным, ребенок находился в забытьи. Тут было от чего встревожиться, даже и не вспоминая о чуме. Айдрис не должна была увидеть его в таком состоянии. Кларе было всего двенадцать лет, но необычайная чувствительность сделала ее столь разумной, что я мог спокойно поручить ей уход за малюткой, а мне следовало не дать Айдрис заметить отсутствие их обоих. Я применил обычные в таких случаях средства и оставил при сыне свою милую племянницу, с тем чтобы она известила меня, если заметит перемены в его состоянии.
Затем я пошел к Айдрис, по пути придумывая правдоподобные объяснения, почему я весь день нахожусь дома, и сгоняя с лица все следы озабоченности. К счастью, она была не одна. Я застал у нее астронома Мерривела. Он смотрел слишком далеко вперед, чтобы замечать сегодняшний день, и жил рядом с чумой, не подозревая о ее существовании. Этот бедняга, не менее ученый, чем сам Лаплас242, но наивный и беспечный как ребенок, зачастую голодал вместе со своей бедной женой и многочисленными детьми, не замечая ни голода, ни лишений. Поглощенный своими астрономическими теориями, он писал вычисления углем на голых стенах собственного чердака; не задумываясь обменивал на книгу с трудом заработанную монету или что-нибудь из одежды; не слышал плача своих детей, не замечал, как исхудала спутница его жизни, и все житейские беды были для него чем-то вроде облачной ночи, когда он отдал бы свою правую руку за возможность наблюдать какое-нибудь небесное явление. Жена его была одним из тех удивительных созданий, встречающихся только среди женщин, — созданий, чья привязанность выдерживает любые невзгоды. Эта привязанность состояла из безграничного восхищения мужем и нежной тревога за детей. Жена заботилась о нем, трудилась для них и никогда не жаловалась, хотя жизнь ее состояла из нескончаемых тяжких забот.
Впервые астроном явился к Адриану с просьбой позволить ему наблюдать некоторые движения планет с помощью его телескопа. Мы заметили бедность ученого и старались ему помогать. Он благодарил нас за книги, которые мы ему одалживали, и за пользование нашими инструментами, но ни разу не упомянул о перемене своего жилища. Жена его уверяла нас, что он и не заметил никаких перемен, разве только отсутствие детей в его кабинете, и, к большому ее удивлению, пожаловался на непривычную тишину.
В тот день он пришел сообщить нам, что закончил свой «Опыт о перициклических движениях земной оси и прецессии равноденственных точек». Если бы сейчас ожил древний римлянин времен Республики243 и заговорил о предстоящих выборах какого-нибудь венчанного лаврами консула или о последнем сражении с Митридатом244, его речь звучала бы в наше время не менее странно, чем речь Мерривела. Некому было сейчас читать его труды; каждый, отбросив меч и защищаясь одним лишь щитом, ждал нападения чумы. Мерривел говорил о том, что будет на земле через шесть тысяч лет. С тем же успехом он мог вдобавок описать неведомую и невообразимую внешность существ, которые займут тогда освобожденное человечеством место. У нас не хватало духу вывести бедного старика из его заблуждения; когда я вошел, он читал Айдрис некоторые пассажи из своей книги и спрашивал, как ответила бы она на то или иное из его утверждений.
Слушая его, Айдрис не могла удерживать улыбку. Из его слов она уже поняла, что в семье у него все благополучно. Она, конечно, не могла забыть о пропасти, перед которой стояла, но я видел, что ее на миг позабавил контраст между нашим нынешним суженным взглядом на человеческую жизнь и семимильными шагами, которыми Мерривел устремлялся в вечность. Я радовался ее улыбке, ибо это уверило меня, что она ничего не знает о болезни своего ребенка; но дрожал, представляя себе, что будет с ней, когда она узнает правду. Пока Мерривел говорил, Клара тихонько отворила дверь позади Айдрис и делала мне тревожные знаки. Айдрис увидела их в зеркало и вскочила. Поняв, что опасность — поскольку Альфред был с нами — грозила именно ее младенцу, она стрелою промчалась к нему через длинную анфиладу комнат. Ивлин лежал в жару. Я последовал за нею, стараясь внушить ей больше надежды, чем мог иметь сам, но она лишь печально качала головой. Тревога лишила ее присутствия духа. Предоставив мне и Кларе роли врача и сиделки, она могла лишь оставаться у кроватки, держа горячую ручку малютки и не отрывая от него взгляда; так прошел для нее весь долгий день. Это не была чума; но Айдрис не слушала моих уверений; страх лишил ее способности рассуждать; малейшее изменение в лице ребенка потрясало ее; если он двигался, она ожидала кризиса; если был недвижим, она уже видела над ним смерть и лицо ее все более омрачалось.