Надежда манит нас, печаль нас торопит, сердца трепещут ожиданием, и, быть может, эта жажда перемен есть предвестник успеха. Поспешим! Прощайте, мертвые! Прощайте, дорогие могилы! Прощай, гигантский Лондон и спокойная Темза, прощайте, реки и горы, родина мудрых и великих, Виндзорский лес и его старинный замок! Все они становятся историей. Мы будем жить в иных краях.
Такова была часть доводов, которые Адриан приводил с воодушевлением, не давая нам времени возражать. Но что-то еще лежало у него на сердце, чего он не решался высказать. Он чувствовал, что нащупает конец времен; он знал, что нам суждено исчезнуть одному за другим. Не следовало ждать печального конца в родной стране. Путешествие будет ежедневно давать нам пищу для ума и отвлекать наши мысли от быстро близящегося конца. Если мы поедем в Италию, в священный и вечный город Рим, мы терпеливее покоримся приговору, который некогда поверг наземь его высокие башни. Созерцая его величественное запустение, мы, быть может, позабудем свои себялюбивые страхи. Так думал Адриан. Но он думал также и о моих детях и, вместо того чтобы говорить об этих последних средствах, какие остаются отчаявшимся, заговорил о здоровье и жизни, которые мы отыщем — неведомо где, неведомо когда, а даже если не отыщем, должны искать не уставая. И я всей душою поддержал его.
Теперь мне предстояло сообщить о нашем замысле Айдрис. Я возвестил о нем как о надежде на спасение, и она с улыбкой согласилась. С улыбкой приготовилась покинуть родную страну, из которой никогда еще не выезжала; покинуть места, где жила с младенчества, лес и его могучие деревья, извилистые тропинки и зеленые уголки, где играла в детстве, где была так счастлива в юности. Все это она готова была оставить без сожаления, ибо этим надеялась купить жизнь своим детям. Они и были ее жизнью; дороже ей, чем места, где она узнала любовь; дороже всего на земле. Мальчики встретили весть об отъезде с ребяческим восторгом. Клара спросила, поедем ли мы в Афины. «Возможно», — ответил я, и она просияла от радости. Там она увидит могилу родителей и места, что помнят славу ее отца. Об этих местах она думала непрестанно, хотя и молча. Воспоминания о них превратили ее детскую веселость в задумчивость и дали пищу печальным мыслям.
У нас оставалось много дорогих друзей, которых никак нельзя было бросить, пусть это были всего лишь братья наши меньшие. Во-первых, горячий, но послушный конь, которого лорд Раймонд подарил своей дочери; собака Альфреда и ручной орел, от старости почти слепой. Но, перечисляя всех, кого требовалось взять с собой, нельзя было не загрустить над нашими тяжелыми потерями и не вздохнуть о многом, что приходилось оставлять. Айдрис не могла удержаться от слез, когда Альфред и Ивлин указывали то на любимый розовый куст, то на мраморную вазу с великолепной резьбой, настаивая, чтобы их взяли с собой, и сожалея, что мы не можем забрать замок и лес, оленей и птиц и все привычные и дорогие предметы.
— Глупенькие, — сказал я, — мы навсегда потеряли сокровища куда более драгоценные; а эти оставляем, чтобы сохранить то, что несравненно дороже. Не будем ни на миг забывать о нашей цели и нашей надежде; это должно стать прочной преградой сожалениям о пустяках.
Детей легко было утешить, и они вернулись к мыслям о развлечениях, предстоявших в дороге. Но Айдрис куда-то исчезла. Она ушла, чтобы скрыть свою слабость: выйдя из замка, она спустилась в Малый парк, ища уединения, где можно было поплакать. Я нашел ее возле старого дуба. Прижимаясь нежными губами к его шероховатой коре, она проливала обильные слезы и не могла удержать рыданий и бессвязных восклицаний. С глубокой скорбью увидел я свою любимую погруженной в такую печаль. Я привлек ее к себе; почувствовав мои поцелуи на своих ресницах, мои руки, крепко обнимавшие ее, она вспомнила, что у нее остается.
— Как ты добр, что не упрекаешь меня, — сказала она. — Я плачу, горе раздирает мне сердце. А ведь я должна быть счастлива. Матери оплакивают своих детей, жены теряют мужей, а у меня есть и ты и дети. Да, я счастлива, и особенно счастлива потому, что могу плакать над воображаемыми горестями, и потому, что печаль разлуки с любимой родиной не заслонилась для меня еще более тяжким горем. Увози меня куда хочешь; где будешь ты и мои дети, там будет для меня Виндзор, и всякая страна будет мне Англией. Пусть эти слезы льются не обо мне, счастливой и неблагодарной, но о погибшем мире, о нашей погибшей стране, о всей той любви, жизни и радости, которые сейчас поглотила могила.
Она говорила быстро, словно желая убедить саму себя; отвратив взгляд от любимых деревьев и лесных троп, она спрятала лицо у меня на груди, и мы оба — не устояло и мое мужское сердце — заплакали облегчавшими нас слезами, а затем, спокойные и почти веселые, вернулись в замок.
Первые холода, наступающие в Англии уже в октябре, заставили нас спешить с отъездом. Чтобы удобнее было к нему готовиться, я убедил Айдрис переехать в Лондон. Я не сказал ей, что, желая избавить ее от расставания с родными стенами — единственным, что мы оставляли, — решил уже не возвращаться в Виндзор. В последний раз взглянули мы на широкий простор, открывавшийся с террасы, и увидели лучи заходящего солнца, освещавшие темную громаду леса, расцвеченную осенними красками; внизу, под нами, лежали в вечерней тени необработанные поля и хижины, над которыми не поднимался дым очагов; по равнине извивалась Темза; темным силуэтом выступало почтенное здание Итонского колледжа. Карканье бесчисленных грачей, обитавших на деревьях Малого парка и сейчас спешивших к своим гнездам, нарушало вечернюю тишину. Это была та же Природа, некогда добрая мать людям; ныне она бездетна и покинута; плодородие ее — насмешка, а красота — маска, скрывающая уродство. Зачем ветерок тихо шелестит в деревьях, если его дыхание не освежает человека? Зачем темной ночи украшать себя звездами, если их не видит человек? К чему плоды, цветы и ручьи, если нет человека, который радовался бы им?
Айдрис стояла рядом со мной, ее рука сжимала мою. Лицо ее сияло улыбкой.
— Солнце одиноко, — сказала она, — а мы нет. Странная выпала нам судьба, мой Лайонел. С тоской и ужасом видим мы гибель человеческого рода, но мы вместе. Разве во всем мире я искала кого-нибудь, кроме тебя? И если во всем мире останешься лишь ты один, зачем мне жаловаться? Ты и природа еще верны мне. Под покровом ночи и в течение дня, когда в ярком его свете видно наше одиночество, ты еще рядом со мной и я не пожалею даже о Виндзоре.
Для переезда в Лондон я избрал ночное время, чтобы менее заметны были опустевшие места вокруг. Нас увозил единственный оставшийся в живых слуга. Спустившись с крутого холма, мы ехали темной Длинной аллеей. В такое время малейшие обстоятельства приобретают гигантские размеры и значение; даже белые ворота, распахнутые, чтобы пропустить нас в лес, привлекли мое внимание; это происходило ежедневно, но сейчас совершается в последний раз! Справа блестел меж деревьев заходящий лунный серп; въехав в парк, мы вспугнули оленей, и они, уносясь большими скачками, скрылись в лесу. Оба наших мальчика скоро уснули. Только раз, перед тем как дорога свернула от него, я оглянулся на замок. Его окна блестели в лунном свете, и все массивное здание рисовалось темной громадой на фоне неба. Деревья вокруг нас шептали полночному ветру что-то печальное. Айдрис откинулась на подушки экипажа; обе ее руки сжимали мои. Лицо было спокойным; казалось, она забыла о том, что покидала, и помнила лишь то, чем еще обладала.
Мысли мои были печальны и серьезны, однако не беспросветны. Самый избыток нашего горя нес с собой некое облегчение, ибо делал печаль торжественной и возвышенной. Я знал, что везу с собою тех, кого более всего люблю; я радовался, что после долгой разлуки вновь буду рядом с Адрианом, чтобы уже более не расставаться. Я чувствовал, что покидаю то, что люблю, но не то, что любит меня. Стены замка и окружающие его деревья проводили нашу карету без сожалений. И пока я чувствовал, что Айдрис рядом со мной, пока слышал ровное дыхание моих детей, я не мог быть несчастлив. Клара очень печалилась; подавляя рыдания, она заплаканными глазами в последний раз смотрела из окна кареты на родной Виндзор.