Ваша несчастная и покорная слуга Люси Мартин 30 декабря 2097 года
Письмо это очень растрогало Айдрис, и она тотчас предложила, чтобы мы вернулись в Датчет и помогли Люси и ее матери. Я сказал, что отправлюсь туда немедленно, но ее умолял ехать дальше, к брату, и там вместе с детьми дождаться меня. Однако Айдрис была в тот день особенно оживленной и бодрой. Она заявила, что не согласна даже на краткую разлуку со мной, да в ней и нет надобности; езда в экипаже ей полезна, а расстояние столь невелико, что о нем не стоит и говорить. Адриану можно послать с кем-нибудь весть, что мы слегка отклонимся от намеченного пути. Все это Айдрис говорила очень живо и в доброте своего сердца радовалась той радости, какую мы доставим Люси. Говорила, что если поеду я, то должна ехать и она, что ей очень не хочется доверить их спасение другим, которые могут обойтись с ними холодно и небрежно. Вся жизнь Люси была подвигом преданности и добродетели; пусть же достанется ей скромная награда — сознание, что ее качества оценены и помощь ей оказана людьми, которых она чтит.
Эти и многие другие доводы приводились с ласковой настойчивостью и пылким желанием творить добро всюду, где это в ее власти; они приводились существом, чье малейшее желание и любая просьба всегда были для меня законом. Увидев, как сильно Айдрис этого желает, я согласился. Половину сопровождавших нас людей мы отправили к Адриану, а с другой половиной повернули назад, к Виндзору.
Сейчас я дивлюсь тому, как был слеп и безрассуден, подвергнув Айдрис такому риску. Будь у меня глаза, я увидел бы в ее пылавших щеках и все большей слабости верные, хотя с виду обманчивые, признаки близкой смерти. Но она говорила, что ей лучше, и я этому верил. Могла ли смерть приблизиться к той, что с каждым часом выказывала все больше живости и ума и, как мне казалось, обладала значительным запасом жизненных сил?
Кто из нас после большого несчастья не оглядывался назад и не дивился собственной невообразимой тупости, не давшей заметить множество тончайших нитей, из которых рождается ткань нашей судьбы, пока они не оплели нас?
Проселочные дороги, которыми мы теперь ехали, находились в еще худшем состоянии, чем главные, также заброшенные, дороги страны. Езда по ним была гибельной для больной Айдрис. Проехав через Дартфорд, мы на следующий день были в Хэмптоне286. Даже за это короткое время моей милой спутнице стало заметно хуже, хотя духом она все еще была бодра и весело шутила над моей тревогой. Когда я видел ее почти бесплотную руку, лежавшую в моей руке, и замечал, с каким трудом даются ей самые обычные действия, меня пронзало сознание того, что она умирает. Я гнал от себя эту мысль как безумную, но она возвращалась вновь, и вытеснить ее могло только постоянное веселое оживление Айдрис.
В полдень, на выезде из Хэмптона, экипаж наш едва не развалился на части. Толчок вызвал у Айдрис обморок, однако, придя в себя, она как будто не ощущала никаких последствий; сопровождающие, как всегда, ехали впереди, а кучер пустился на поиски другого экипажа, ибо наш после поломки стал непригоден. Ближайшим жильем оказалась бедная деревня; там он нашел фургон на четырех человек, неуклюжий и плохо подвешенный, и, кроме того, отличный кабриолет. Мы быстро решили, как разместимся: я и Айдрис в кабриолете, а дети и слуги в фургоне. Однако все это заняло немало времени. Ближайшую ночь мы предполагали провести в Виндзоре; туда и проследовали уже наши спутники. В ином месте мы не сыскали бы удобного ночлега; до него оставалось всего десять миль; в кабриолет была впряжена отличная лошадь, и мы с Айдрис решили ехать побыстрее, а детям предоставить следовать со скоростью, на какую был способен их громоздкий экипаж.
Вечер наступил гораздо скорее, чем я ожидал. После захода солнца пошел снег. Напрасно пытался я защитить от него мою милую спушицу; ветер кидал его хлопья нам в лицо, а на земле снега скопилось так много, что мы продвигались очень медленно. Ночь была темной; если бы не белый покров земли, мы ничего не видели бы и на ярд впереди себя. Ехавший за нами фургон остался далеко позади. Я заметил, что из-за метели сбился с пути, удалившись от него на несколько миль. Все же местность была мне знакома, и я сумел выбраться на правильную дорогу; только вместо того, чтобы ехать в Датчег через Стэну ел287, как было решено, пришлось следовать через Эгем и Бишопгейт. Это значило, что фургон нас не догонит и на всем пути до Виндзора мне не попадется ни одна живая душа.
Я поднял верх кабриолета и завесил его мантильей, чтобы оградить бедную страдалицу от мокрого снега. Она прислонилась ко мне, с каждой минутой становясь все слабее; сперва она ласково благодарила меня за ободряющие слова, но затем умолкла. Голова ее тяжело опустилась мне на плечо, и только неровное дыхание и частые вздохи указывали, что она жива. Я подумал было остановиться, поставить кабриолет задком к ветру и дожидаться утра. Но ветер дул пронизывающий, бедная Айдрис временами вздрагивала, и сам я порядком озяб. Останавливаться было опасно. Наконец она как будто заснула — роковым сном, какой навевает мороз. И тут я разглядел совсем близко от нас темные очертания какого-то дома.
— Милая, — сказал я, — потерпи минуту, и у нас будет крыша над головой; сейчас мы остановимся, и я открою дверь этого благословенного приюта.
Говоря так, я был преисполнен восторга и благодарности. Я усадил Айдрис поудобнее, выскочил из экипажа и пробрался по снегу к двери дома. Она оказалась открыта. Со мною было все нужное для того, чтобы высечь огонь. При свете его я увидел уюггную комнату и вязанку дров в углу. Все было в порядке, и только на порог через полуотворенную дверь намело много снега. Я вернулся к экипажу; внезапный переход от света во тьму на миг ослепил меня. А когда я снова стал различать окружающее… О Создатель этого грешного мира! О Владычица Смерть! Я не стану нарушать безмолвие твоего царства и не прерву свой рассказ бесполезными восклицаниями ужаса. Я увидел Айдрис; она упала с сиденья; голова ее с длинными распущенными волосами и одна рука свисали с края экипажа. Цепенея от ужаса, я поднял ее; сердце Айдрис не билось, и даже слабое дыхание не вылетало из бледных уст.
Я внес ее в дом и положил на кровать. Разведя огонь в камине, я растирал коченевшие руки и ноги Айдрис и два долгах часа пытался вернуть ее к жизни. Когда надежда была так же мертва, как моя любимая, я дрожащими руками закрыл ей остекленевшие очи. Что делать дальше, я знал. Во время моей болезни заботы о погребении нашего милого Альфреда взяла на себя его бабушка, бывшая королева. Верная родовой гордости, она велела доставить его в Виндзор и положить в фамильный склеп в часовне Святого Георгия208. Сейчас мне также необходимо было спешить в Виндзор, чтобы успокоить Клару, в тревоге ожидавшую нас. Но я хотел избавить ее от потрясения при виде безжизненного тела Айдрис у меня на руках и решил сперва положить любимую в склеп, рядом с ее ребенком, а уж потом появиться перед бедными детьми, которые меня ждали.
Я зажег фонари экипажа, укутал Айдрис мехами, положил ее вдоль сиденья, потом взял вожжи, и лошадь тронулась. Мы поехали по дороге, занесенной снегом; снег все еще падал: его хлопья яростно хлестали меня по лицу и ослепляли. Но сердитое ненастье и ледяные стрелы мороза, впивавшиеся в мое тело, несли мне облегчение, притупляя душевные страдания. Я едва держал вожжи; лошадь кое-как плелась, а мне хотелось прижаться головой к холодному лику моего отлетевшего ангела и отдаться во власть усыпляющей стужи. Но я не мог оставить ее на растерзание хищным птицам и должен был, как уже решил, положил* тело в склеп предков, где милосердный Господь, быть может, даст упокоиться и мне.