Однако события, сопровождавшие наше продвижение по дорогам Франции, были столь полны мрачного ужаса и безысходных страданий, что я не решаюсь долго на них задерживаться. Если б я стал подробно говорить о каждом, любая доля секунды в нем содержала бы свою страшную повесть, от которой стыла бы кровь в твоих юных жилах327. Я вправе воздвигнуть, в назидание тебе, этот памятник погибшему людскому роду, но не вправе вести тебя ни по больничным палатам, ни по мертвецким. Вот почему мое повествование станет теперь разворачиваться быстро. Картины гибели и отчаяния, сцены победного шествия смерти пройдут перед тобою со скоростью облаков, гонимых северным ветром по омрачившемуся небу.
Поля, заросшие сорняками, опустевшие города, одичавшие лошади, несущиеся без всадников, сделались для меня привычным зрелищем, и даже картины более страшные — непогребенные мертвецы, лежащие при дороге или на ступеньках некогда населенных домов, где
Увы! Подобные зрелища сделались столь обычными, что уже не вызывали у нас содрогания и не заставляли пришпоривать коней, чтобы поскорее миновать их. Франция, по крайней мере та ее часть, которую мы проезжали, даже в лучшие времена являла собою возделанную пустыню; отсутствие огороженных полей, сельских хижин и самих крестьян могло опечалить путешественника из солнечной Италии или деловитой Англии. Зато города были многочисленны и полны оживления, а приветливые улыбки обутого в деревянные башмаки крестьянина возвращали путнику хорошее расположение духа. Теперь не видно было на порогах домов старушек с прялками; не было долговязых нищих, просивших подаяние в выражениях, принятых при дворе; а по праздникам сельские жители не выделывали, с медленной грацией, фигуры танцев.
Тишина, эта печальная невеста смерти, шествовала от города к городу по всему обширному краю.
Прибыв в Фонтенбло, мы стали спешно готовиться принять там тех, кто следовал за нами. На вечерней перекличке мы недосчитались троих. Когда я осведомился о них, я услышал в ответ слово «чума», и отвечавший тут же упал в судорогах: болезнь поразила и его. Меня окружали суровые лица; среди них были моряки, много раз пересекавшие экватор, солдаты, испытавшие в России и в дальней Америке и голод, и холод, и опасности, а были и люди еще более мрачного вида, прежде промышлявшие в нашей столице ночным грабежом, люди, с колыбели привыкшие враждовать с обществом. Я оглядел их и на всех лицах прочел ужас и отчаяние.
В Фонтенбло мы пробыли четыре дня. За это время заболели и умерли несколько человек. Адриан и остальные все еще не появлялись. Мой отряд был в большом волнении; добраться до Швейцарии, погрузиться в снежные реки, укрыться в ледяных пещерах стало нашим общим безумным желанием. Однако мы обязались дождаться графа Виндзорского, а его все не было. Мои люди требовали, чтобы мы двигались дальше; назревал мятеж, если можно так назвать движение, которым сбрасывались соломенные оковы. Люди готовы были следовать дальше сами по себе. Между тем единственной нашей надеждой спастись оставалась сплоченность. Я сказал им это, но они угрюмо ответили, что сумеют сами о себе позаботиться, и встретили мои мольбы насмешками и угрозами.
Наконец на пятый день прибыл посланец от Адриана с письмом, где нам предлагалось добраться до Осера и там задержаться, поджидая его, всего лишь на несколько дней. Так говорилось в письме, обращенном ко всем. То, что предназначалось только мне, подробно описывало трудности его положения и предлагало действовать, как сам я найду нужным. Описание событий в Версале было кратким, но посланец дополнил его устным рассказом, показавшим мне всю опасность, которая грозила моему другу. Случаи заболевания чумой сперва удавалось скрыть, но они стали учащаться и сделались известны всем; страхи оставшихся преувеличивали их число. Несколько эмиссаров врага человечества, проклятого Самозванца, пробрались туда и учили, что спасение возможно лишь ценою подчинения их главарю, и это так хорошо им удалось, что большинство, состоявшее из недалеких женщин и трусливых мужчин, вместо того чтобы устремиться в Швейцарию, пожелало возвратиться в Париж, под знамена так называемого пророка; исповедуя его злое учение, они надеялись получить отсрочку от грозившей смерти. Смута и раздоры, порожденные всем этим, задерживали Адриана. Нужно было все его пылкое усердие и все его терпение, чтобы убедить и успокоить тех сторонников, которые могли противостоять панике и увлечь остальных туда, где была их единственная надежда на спасение. Вначале он надеялся немедленно догнать меня, но, когда это оказалось невозможным, отправил ко мне посланца, убеждая держать свой отряд подальше от Версаля, чтобы и он не поддался пагубному влиянию, и в то же время обещая соединиться со мной при первом же благоприятном случае и увести большую часть эмигрантов из-под пагубного влияния, которому они поддались.
Эти известия повергли меня в мучительные сомнения. Первым моим побуждением было возвратиться в Версаль, чтобы помочь вызволению нашего командира. Я собрал людей и предложил им это вместо продолжения пути до Осера. Все они в один голос отказались. Среди них ходили слухи, будто протектора задерживают лишь участившиеся случаи заболевания чумой. Мой приказ сочли противоречащим его указаниям и решили ехать дальше без меня, если я от этого откажусь. Доводы и уговоры не действовали; опустошения, чинимые среди нас чумой, еще усиливали общее нежелание задерживаться в пути; мое сопротивление толкнуло людей на решительные действия. В тот же вечер они пустились в путь, направляясь в Осер. Они давали мне присягу, как солдаты — командиру, и, значит, нарушили ее. На мне, в свою очередь, лежала обязанность не покидать их, и мне казалось, что было бы бесчеловечным нарушить свое слово потому, что они так поступили. Тот самый дух, который побудил их взбунтоваться против меня, побудит их покинуть друг друга; а ехать порознь или беспорядочной кучей означало бы неисчислимые бедствия и страдания. Эти опасения взяли во мне верх над всеми прочими соображениями, и я также направился в Осер.
В тот же вечер мы достигли городка Вильнёв-ле-Гиар329, в четырех перегонах от Фонтенбло. Когда мои спутники отправились на покой, я стал в одиночестве раздумывать над вестями, полученными от Адриана; ситуация представилась мне в ином свете. Что делаю я сейчас и какова моя цель? Я взялся вести в Швейцарию толпу своевольных и себялюбивых людей, а тем временем оставляю мою семью и лучшего друга, которым ежечасно грозит смертельная опасность, так что я, быть может, больше их не увижу. Разве главный мой долг не в том, чтобы помогать протектору и тем подавать пример верности долгу? В минуты подобных важных решений очень трудно бывает различить наши побуждения. То, которому мы склонны следовать, упорно принимает облик эгоизма, даже когда нами задумано самопожертвование. Так я и поступил в тот раз. Я решил той же ночью скакать в Версаль и, если дела там окажутся не столь плохи, как мне представлялось, тотчас возвратиться к своему отряду. Я смутно надеялся, что мое появление в Версале произведет достаточно сильное впечатление, чтобы мы могли им воспользоваться и увести за собою тех, кто колебался. Во всяком случае, нельзя было терять времени. Я пошел на конюшню, оседлал своего любимого коня и, не раздумывая долее, покинул Вильнёв-ле-Гиар, с тем чтобы вернуться в Версаль.
Я был рад отдалиться от моего мятежного отряда и хотя бы на время устраниться от борьбы зла с добром, в которой неизменно побеждало первое. Но меня ужасала неизвестность относительно судьбы Адриана и становились безразличны все события, кроме тех, что могли погубить или спасти моего несравненного друга. С тяжелым сердцем, ища облегчения в стремительной скачке, ехал я в Версаль. Я пришпоривал коня, и тот скакал все быстрее, гордо вскидывая голову. Над нами кружились созвездия, мимо проносились деревья, придорожные камни и вехи. Я обнажил голову, и ветер овевал ее восхитительной прохладой. Когда Вильнёв-ле-Гиар скрылся из виду, я позабыл зрелища человеческих страданий; казалось, что сама жизнь уже есть счастье, и для счастья достаточно видеть красоту зеленых просторов земли и звездного неба, ощущать на себе ветер, который оживляет все в мире. Конь мой притомился, но я не замечал этого и подбодрял его голосом и шпорами. Я не хотел сменить великолепное животное на первое, какое попадется, и потом не найти его. Мы скакали всю ночь; утром он почуял, что мы приближались к Версалю; там был его дом, и, чтобы достичь его, он напряг слабевшие силы. Мы уже проехали не менее пятидесяти миль, но он стрелою промчался вдоль Бульваров; а когда я спешился у ворот замка, бедняга подогнул колени, глаза его подернулись пеленой, он упал на бок и, несколько раз вздохнув, испустил дух. Я смотрел на коня с невыразимой мукой, словно от меня оторвали часть меня самого. Но это было столь же недолго, сколь мучительно. Позабыв о нем, я вбежал в открытые двери и вверх по величавой лестнице этого замка побед. Там я услышал голос Адриана… О глупец! Презренное существо, слабое как женщина! На звук знакомого голоса я ответил судорожным рыданием. Я вбежал в Зал Геракла330, где Адриан стоял, окруженный множеством людей. Все глаза удивленно обратились на меня, напомнив, что на жизненной сцене мужчина должен сдерживать подобные девические восторги. Чего бы я не дал, чтобы обнять его, но я не посмел. Частью из крайней усталости, а частью по собственной воле я простерся на земле. Решусь ли я открыться? Это было сделано, чтобы я мог поцеловать священную землю, по которой ступал Адриан. В Версале я застал всеобщее смятение. Один из эмиссаров проповедника, воспламененный речами своего вождя и собственным фанатизмом, покусился на жизнь протектора, спасителя гибнущего человечества. Его остановили, когда он уже занес над графом руку с кинжалом. Эго и было причиной шума и криков, услышанных мною, когда я подъезжал к замку. Это же заставило множество людей собраться в Зале Геракла. Хотя суеверия и фанатическое неистовство проникли в среду эмигрантов, были среди них и те, кто оставался верен своему благородному вождю; немало тех, чью веру и любовь поколебал страх, после отвратительного покушения обрели их снова. Целая фаланга верных сторонников сплотилась вокруг Адриана. Злодей, будучи схвачен и связан, похвалялся своим намерением и требовал себе мученического венца. Его раз о-рвали бы на части, если бы не вмешательство намеченной им жертвы. Ринувшись вперед, Адриан заслонил его собою и властно приказал своим разъяренным друзьям отступить. В этот момент я и появился.