Когда мы уезжали из Версаля, нас было тысяча триста человек. Это случилось восемнадцатого июня. В нашей длинной процессии были представлены все виды любви и привязанности, соединяющей людей. Отцы и мужья заботливо собирали вокруг себя свои семьи; жены и матери искали опоры в своих мужественных спутниках и с нежностью и тревогой обращали взоры на окружавших их детей. Все были печальны, однако еще не расстались с надеждой. Каждый думал, что кто-то все же спасется, и каждый, с упорным оптимизмом, свойственным человеческой природе, верил, что уцелеет именно его семья.
Мы проехали Францию, оказавшуюся безлюдной пустыней. В некоторых крупных городах оставались один-два жителя, бродивших там, точно призраки. Словом, пополнения у нас было мало, зато убыль из-за смертей такова, что скоро стало легче считать тех, кто уцелел. Мы не оставляли никого из заболевших, пока смерть не позволяла нам предать их земле; поэтому продвижение наше было медленным, и каждый день чума пробивала брешь в наших рядах: люди умирали десятками и сотнями. Смерть не знала пощады; мы перестали ожидать ее и каждое утро встречали солнце с мыслью, что, быть может, не увидим следующего восхода.
На всем этом печальном пути страхи и ужасные видения, пугавшие нас весной, по-прежнему посещали наших малодушных путников. Каждый вечер им являлись все новые призраки. Любое засохшее дерево было привидением, любой косматый куст приобретал пугающие очертания. Эти ежедневные чудеса вскоре перестали страшить нас, и тогда появились другие. Кто-то с уверенностью утверждал, будто солнце встало на час позже, чем ему положено. Затем было замечено, что оно становится все более тусклым, а тени имеют невиданные формы. Невозможно себе представить, чтобы в прежней размеренной, спокойной жизни причудливые обманы зрения и слуха производили столь ужасное впечатление. Как видно, наши органы чувств, не подкрепленные другими свидетельствами, настолько ненадежны, что я лишь с величайшим трудом отстранял от себя веру в сверхъестественное, разделявшуюся большинством моих спутников. Будучи единственным, кто среди толпы безумцев не потерял рассудка, я едва решался уверить себя, что с дневным светилом не произошло никаких перемен; что в ночной тени не таятся бесчисленные грозные призраки; что ветер, когда он поет в деревьях или свистит в пустом здании, не наполнен стонами и воплями отчаяния. Порой самые обычные предметы приобретали причудливый вид, и при этом смешении знакомого и реального с призраками всего, чего мы боялись, кровь стыла в наших жилах.
Однажды в сумерках мы заметили на дороге белую фигуру выше обычного человеческого роста; она металась, то взмахивая руками, то удивительно высоко подпрыгивая, то вертясь волчком, то выпрямляясь и усиленно жестикулируя. Наши путники, постоянно готовые видеть сверхъестественное и верить в него, встали в некотором отдалении; становилось темнее, и даже самые недоверчивые оробели при виде одинокого призрака, чьи прыжки если и плохо согласовывались с достоинством, подобающим привидению, то превосходили возможности смертного человека. Призрак то высоко подпрыгивал на месте, то перемахивал через высокую живую изгородь и тут же снова оказывался перед нами, посреди дороги. Когда подошел я, ужас зрителей этого представления заставил некоторых убежать, а остальных тесно сбиться в кучу. Выходец с того света заметил нас; он приблизился; мы почтительно отступили, а он отвесил нам низкий поклон. Зрелище было неотразимо комическим, даже для наших несчастных путников; учтивость незнакомца они приветствовали дружным смехом. Тогда он вскочил, как бы последним усилием, и опустился наземь, став в темноте почти невидимым. Среди путников вновь наступило испуганное молчание; наиболее смелые все же решились к нему подойти. Подняв умиравшего с земли, они нашли трагическую разгадку нелепой сцены. То был танцор из оперного театра, принадлежавший к труппе, которая покинула Вильнёв-ле-Гиар. Он заболел и был брошен своими товарищами. В бреду он вообразил себя на сцене; даже умирая, бедняга обрадовался последним аплодисментам, которыми могли наградить грацию и легкость его танца.
В течение нескольких дней нам являлось привидение, прозванное нами Черным Призраком. Мы встречали его только под вечер; его конь, черный как ночь, траурная одежда и шляпа с черными перьями представляли собой величавое и устрашающее зрелище. Лицо, как утверждал кто-то, кто его разглядел, было мертвенно-бледным. Человек, который это рассказывал, отстал от остальных; внезапно, на повороте дороги, увидев приближавшегося Черного Призрака, он в страхе спрятался; конь со всадником медленно прошествовали мимо, и в свете луны бедолага увидел смертельную бледность призрачного лица. Иногда, глубокой ночью, сидя у постели больного, мы слышали конский топот по улицам города. То был Черный Призрак, и появление его означало смерть. Людям он казался гигантом; от него веяло ледяным холодом; заслышав его, начинали дрожать животные; а умиравшие знали, что настал их последний час. Говорили, будто это сама Смерть, явившаяся в зримом облике на покоренную ею землю, чтобы расправиться с нашей редевшей толпой — единственными, кто дерзнул восстать против нее. Однажды в полдень мы увидели впереди себя что-то темное посреди дороги. Приблизившись, мы увидели, что Черный Призрак упал со своего коня и корчится в судорогах. Он прожил лишь несколько часов, и последние его слова раскрыли причину избранного им таинственного поведения. Это был знатный француз, оставшийся единственным живым человеком во всей своей округе. Многие месяцы он ездил из города в город, страдая от одиночества и разыскивая кого-нибудь, с кем мог бы его разделить. Когда он увидел нас, страх перед заразой оказался сильнее жажды общения с людьми. Он не решался присоединиться к нам, но не хотел и терять из виду единственных, кроме него, живых людей во всей обширной и плодородной Франции; несчастный сопровождал нас в описанном мною пугающем виде, пока чума не ввела его в более многочисленное сообщество — Мертвого Человечества.
Было бы неплохо, если бы подобные ложные страхи отвлекали наши мысли от более осязаемых несчастий. Но тех было столько и они были так ужасны, что заполняли каждую минуту нашей жизни. Нам приходилось останавливаться, иной раз на несколько дней, пока то один, то другой, ставшие прахом, не упокоятся в холодном лоне земли, которая была когда-то нашей живой матерью. Так длилось все жаркое лето, и только первого августа эмигранты — читатель, их оставалось всего восемьдесят! — достигли Дижона.
Этого мы ждали с нетерпением, ибо теперь самая тяжелая часть пути была позади и Швейцария уже приближалась. Но могли ли мы радоваться тому, чего достигли с таким жалким результатом? Неужели эти несчастные, изможденные существа, эта унылая процессия были единственным, что уцелело от человеческого рода, который некогда мощным потоком распространился по всей земле и владел ею? Поток этот, излившись чистым и свободным с горы Арарат, из малого ручейка стал могучей, неиссякаемой рекой бесчисленных поколений331. Та же река, но разделившаяся на рукава, устремилась к всепоглощающему океану, чьих туманных берегов мы достигли. Выбравшись из первозданной пустоты на свет, человек был вначале лишь игрушкой природы, но человеческая мысль породила мощь и знания; наделенный ими, человеческий род приобрел достоинство и власть. Теперь он не был всего лишь садовником на земле или пастухом ее стад; «он приобрел величие: у него появились родословная и славные предки, своя портретная галерея, свои монументальные надписи, свои архивы, свои титулы».
Все это теперь миновало; океан смерти поглотил людскую реку, и источник ее пересох. Сперва мы простились с вещами, существовавшими многие тысячелетия и потому казавшимися вечными: с правительством, законом, торговлей, домашней жизнью, которые с незапамятных времен формировали наши сердца и наши способности. Потом простились с патриотизмом, искусствами, славой и понятием родины. Мы утратили всякую надежду вновь обрести это; утратили всё, кроме слабой надежды сохранить среди общего разрушения собственную жизнь. Ради того, чтобы ее сохранить, мы покинули Англию. Впрочем, уже не Англию; ибо без ее детей на какое название мог претендовать этот бесплодный остров? Мы упорно цеплялись за все правила и порядок, какие могли спа cm нас, веря, что, если удастся сохранить нашу маленькую колонию, этого будет достаточно, чтобы когда-нибудь возродилось человечество.