Адриан стоял, прислонясь к дереву; в руках он держал книгу, но взгляд его то и дело отрывался от страницы и искал моего; этим взглядом он признавался, что мысли его далеки от безжизненных печатных строк и прикованы к раскрытым перед ним живым страницам, полным куда более глубокого смысла. В стороне от всех, в укромном местечке, где журчащий ручей ласково целовал зеленый берег, Клара играла с Ивлином; они то били по воде длинными ветками, то следили за стрекозами, которые над ней резвились. Ивлин гонялся за бабочкой или срывал цветок для Клары; смеющееся личико херувима и ясный взгляд говорили о беззаботном веселом сердечке, бившемся в его груди. Клара старалась забавлять дитя, однако часто забывала о нем, когда глядела на Адриана или на меня. Ей было четырнадцать, и она еще казалась ребенком, хотя достигла роста взрослой девушки; для моего маленького осиротевшего сына она была самой нежной матерью; глядя, как она играет с ним, вы видели лишь удивительную кротость и терпеливость; но в сиявших нежностью глазах, под тонкими веками, на белом, точно мрамор, лбу и в нежных очертаниях губ выражались красота и ум, неизменно вызывавшие восхищение и любовь.
Когда солнце склонилось к западу и удлинились вечерние тени, мы приготовились к восхождению на гору. Приходилось думать о больных; поэтому мы продвигались медленно. Извилистая дорога круто шла вверх, но на каждом повороте открывала вид лишь на ближайшую вершину. Нас почти ничто не укрывало от солнца, и его косые лучи были еще утомительно жаркими. Случается, что мелкие трудности вырастают до гигантских размеров, когда, по выражению древнееврейского поэта, «тяжел становится и кузнечик»335. Так было в тот вечер с нашими злополучными путниками. Адриан, который обычно выглядел самым бодрым и бросал вызов и усталости и трудностям, сейчас, опустив голову и едва держа в руках поводья, предоставлял лошади самой выбирать дорогу, и лишь временами, когда крутизна подъема напоминала ему, что держаться в седле следует крепче, болезненно вздрагивал. Глядя на него, я ощутил ужас. Неужели этот томный вид означал, что и Адриан поражен болезнью? Долго ли еще смогу я без слов обмениваться мыслями с этим несравненным человеком? Долго ли еще сумеет это тело повиноваться заключенному в нем благородному духу? Как долго еще сохранится жизнь в единственном оставшемся у меня друге? Медленно преодолевая каждый подъем, мы тут же видели за ним следующий; за каждым поворотом открывался еще один, похожий на него как близнец, и так без конца. Иногда приступ болезни у кого-нибудь из нас вынуждал к остановке всю кавалькаду; слышалась просьба дать напиться и передохнуть; потом раздавались стоны, а затем приглушенные рыдания осиротевших — таково было печальное сопровождение нашего перехода через Юру.
Адриан ехал впереди. Из-за ослабевшей подпруги я задержался на подъеме, еще более крутом, чем все прежние. А он уже был наверху, и его темная фигура четко выделялась на фоне неба. Казалось, он увидел нечто неожиданное и чудесное, ибо, запрокинув голову и простирая руки, как бы приветствовал некое видение. Побуждаемый любопытством, я поспешил присоединиться к нему. После нескольких минут нелегкой борьбы с кручей я тоже увидел зрелище, которое привело его в экстаз.
Природа, а вернее, ее любимица, наша прекрасная земля, с необычайной пышностью являла свои несравненные красоты. Глубоко внизу, так глубоко, что как бы уже во чреве земли, виднелась спокойная лазурная гладь Женевского озера; его окружали покрытые виноградниками холмы: позади них высилась вторая защитная линия — темные конусы гор и нагромождения огромных утесов. А над всем этим, там, где духи воздушной стихии словно приоткрыли вход в свою обитель, на недосягаемой высоте, целуясь с небесами, виднелись божественные Альпы; закатное солнце облекало их в ослепительные одежды. И словно чудесам не было конца, вся эта громада, зубчатые утесы и нежно-розовые снега отражались в озере, погружая в спокойные воды свои гордые вершины, казавшиеся дворцами для обитавших в озере наяд. У подножия были разбросаны городки и селенья; эта гора со своими темными лощинами и черными выступами также уходила основанием в водную гладь. Увлеченный восхитительным зрелищем, я позабыл и о мертвых, и о живом и любимом друге, который был рядом. Обернувшись, я увидел у него на глазах слезы; он всплеснул исхудавшими руками, и все лицо его озарилось восторгом.
— Зачем? — вскричал он. — Зачем, сердце, шепчешь ты мне про горе? Упейся красотою этого зрелища и испытай наслаждение, какое не может подарить и рай!
Преодолев подъем, к нам постепенно присоединились и все остальные. Все до одного выразили восхищение, никогда прежде не испытанное.
— Господь явил нам Свое Небесное Царствие! — воскликнул кто-то. — Он благословляет нас перед смертью.
То один, то другой бессвязными словами и восклицаниями пытался выразить опьяняющее действие этих чудес природы. Так простояли мы некоторое время, не чувствуя тяжкого бремени судьбы, позабыв о смерти, которой скоро предстояло поглотить нас, не размышляя о том, что мы — единственные и последние, чьим глазам суждено узреть Божественную красоту этого земного зрелища. Восхищение, родственное счастью, словно солнечный луч внезапно озарило нашу темную жизнь. Драгоценное свойство многострадального человеческого существа! Оно позволяет ему извлекать восторги даже из зубцов беспощадной бороны, которая обращает в ничто всякую надежду.
Тот вечер был отмечен еще одним событием. Когда по пути в Женеву мы проезжали Фернэ336, из местной церкви, окруженной деревьями и пустыми хижинами, над которым не вился ни один дымок, до нас донеслись звуки необычной музыки. Мощный голос органа будил тишину и медленно таял в ней, сливаясь с дивной красотой окружавших скал, лесов и вод.
Музыка — язык бессмертных, явленный нам, чтобы убедить в их существовании, — музыка, «серебряный ключ к фонтану слез»337, дитя любви, утешительница скорбящих, вдохновительница героических деяний и высоких помыслов! О музыка, погруженные в наши несчастья, мы забыли о тебе. По вечерам нас не радовали ни свирель, ни песня, ни звуки струн. И вдруг ты явилась нам, словно открывая иные формы бытия; восхищенные красотою природы, которая представилась нам обиталищем бессмертных духов, мы теперь готовы были думать, будто слышим гармонические звуки, какими они общаются друг с другом.
Мы остановились, трепеща. Такой трепет испытала бы бледная богомолка в полночь перед святым алтарем, если бы образ, которому она молилась, ожил и улыбнулся. Мы стояли в молчании; многие преклонили колени. Однако через несколько минут знакомая мелодия вернула нас к обычному прилежному слушанию. То было «Сотворение мира»338 Гайдна. Как ни одряхлело человечество, мир оставался юным, как в день творения, и мог быть достоин такого хвалебного гимна. Мы с Адрианом вошли в церковь; неф ее был пуст, хотя над алтарем еще курился ладан, напоминая о толпах верующих, некогда заполнявших соборы. Мы взошли на хоры. У мехов органа сидел слепой старец; вся душа его ушла в звуки; поза старца свидетельствовала о величайшем внимании, а лицо сияло радостью; хотя угасшие глаза не могли выражать ее, но полуоткрытые губы и каждая черта почтенного лица дышали восторгом. За клавиатурой сидела молодая девушка лет двадцати. Каштановые волосы, спускавшиеся ей на шею и лицо, были прекрасны, но из глаз струились слезы, а бледные щеки покраснели от усилий, которые она прилагала, чтобы сдерживать рыдания. Она была худа и — увы! — изнурена болезнью.
Мы смотрели на них и, поглощенные зрелищем, забывали о звуках, пока не замерли их последние мощные раскаты. Умолк голос, казавшийся нам неземным и никак не могущим исходить из труб и клавиш. Девушка обернулась, чтобы помочь своему престарелому спутнику, и лишь тогда увидела нас.