***
Через два месяца нас осталось пятеро и началось лето. Я больше не видел улыбки Майкла в наших ежедневных разговорах, а пластинка так и лежала возле проигрывателя, завёрнутая в старые газеты.
После пробуждения, я подолгу лежал в кровати и уже даже не пытался собирать данные о состоянии природы. Все мои обязанности окончательно потеряли смысл, когда я посмотрел ток-шоу из эфира Терра Новы.
В студии собралось два десятка лучших умов и самых громких голосов Федерации, все спорили до хрипоты и разве что не пускались в рукопашную. А темой был всё тот же, чересчур затянувшийся кризис.
– У нас осталось всего сорок планет! СОРОК! Мы никогда не восстановим экономику хотя бы до того уровня, что был ещё пять лет назад! – выпучив глаза, кричал какой-то академик. Из себя его вывело заявление коллеги, будто хуже уже не будет.
– Промышленность восстановить до приемлемого уровня будет не так трудно, если мы сохраним хотя бы базу космического флота. – парировал ему генерал с роскошными усами.
– По-моему на это нам надеяться как раз и не приходится. Парнас за месяц превратился в выжженную пустыню когда три корабля, полностью заправленные антиматерией, решили на него рухнуть. Вы уверены, что Олимп и Валгаллу не постигнет та же участь? – ядовито усмехнулся известный на всю Федерацию журналист.
Так они рассуждали не один час. Пытались друг друга поддеть, упражнялись в остроумии и красноречии, но ничего стоящего предложить не смогли. Всё, что они говорили, было и раньше хорошо известно, а сам спор только вгонял в тоску.
Постепенно все мнения свелись к тому, что даже с одной планетой человечество сможет возродиться как космическая цивилизации. Присутствующие успокаивали и себя, и зрителей тем, что когда-то всё начиналось именно с одной единственной Земли. Теперь же известны технологии настолько продвинутые, что землянам четыреста лет назад, на заре космической эры, могли только сниться.
За три часа ток-шоу лишь один специалист, философ, так и не проронил ни слова. Он слушал всех, иногда делал пометки в своих бумагах, но когда приходил его черёд говорить, рукой показывал, что пропускает ход. Только когда ведущий объявил об окончании эфирного времени, философ попросил слова.
– Вы сказали многое, но ничего из этого не было главной причиной кризиса и единственным вердиктом всем нам. – на этих словах он сделал паузу и обвёл присутствующих внимательным взглядом, а затем медленно и отчётливо продолжил: – Вы все рассуждаете о том, как выбраться из кризиса, приводите в пример Землю и это, в общем-то было бы правильно, если бы не одно но. Тогда мы, люди, обитали на Земле, на той планете, что нас породила. Понимаете, что я имею ввиду? Без Земли человек не может существовать просто потому, что это наш дом. Это фундамент, на котором мы стояли посреди пустоты всю свою историю. Теперь Земля умерла и мы погибнем следом, как бы упорно не пытались подсовывать под ноги чужие планеты.
Зал в ту минуту окаменел, как окаменел и я. Слова философа казались настолько правильными, что не оставалось больше места для надежды. Я… все мы вдруг стали не наблюдателями восстановления Земли, а зрителями заката человечества.
Тогда я и понял, насколько бессмысленно моё пребывание здесь. Всё уже предрешено, и ничто не исправит наших ошибок. Я бы хотел услышать голос своей мамы, чтобы она позвала к себе, пообещала бы, что всё будет хорошо. Или жены, моей единственной и неповторимой, моей любимой Лары. Я бы тогда не медлил. Даже прощаться бы ни с кем не стал. Вышел бы на улицу в одном нижнем белье и с счастьем принял бы смерть. Но голоса выбирали не меня.
– Андрей, есть звонок из Тель-Авива. Будете разговаривать? – спросил искусственный интеллект настолько неожиданно, что я вздрогнул.
Слишком увлёкся размышлениями и так удалился по их кривым тропинкам, что вернуться сразу было тяжело.
– Не хочу. – машинально отозвался я, но тут же передумал: – Подожди, сейчас к монитору подойду, потом включишь.
– Хорошо.
Поговорить с живым человеком мне было действительно необходимо, иначе я и голосов-то не дождусь.
Рудольф выглядел не лучше меня, если не сказать хуже. Уставшие, впалые глаза и грузные мешки под ними, грязные взъерошенные волосы. Он постоянно морщился, будто ему на ухо говорили неприятные вещи, на которые он не мог ответить.
– Неважно выглядишь. – сказал Рудольф вместо приветствия.
– Кто бы говорил. – усмехнувшись, парировал я.