Алексей Гаврилович уже в ту пору пленился строгим, чистым, истинно русским обликом Капитошки и с нее первой начал свою галерею русских крестьянок.
А несколько позднее он написал ее мать — «Параню со Сливнева».
Венецианов гордится, что натурщики его не посторонние люди, позирующие в мастерской, а крестьяне, которых он наблюдает каждодневно. А еще больше гордится тем, что на картинах своих сохраняет не только их натуральный облик, но и имена, не допускает, чтобы на выставках в Петербурге они были безымянными поселянами и поселянками.
Алексей Гаврилович хорошо знает, как превосходительные и высокородные, воспитанные академией художники морщатся, негодуют не только на избранные им модели, но и высказываются против этих раздражающих господский слух простонародных, мужицких имен.
Невыразимо горько было Венецианову, что даже его доброжелатель Василий Иванович Григорович, издатель «Журнала изящных искусств», напечатал про него такое: «Кисть, освещение, краски — все пленяет. Одна только модель, если смею сказать, не пленительна. Мне кажется, художник, во всяком случае, должен избрать лучшее. Можно все написать превосходно, но лучше превосходно писать то, что прекрасно, особенно, если выбор предмета зависит от художника».
Но Венецианов не отступает. И как бы его друзья ни упрекали, а враги ни травили за его склонность к «малым сим», он не свернет с избранной дороги, хотя, — ох, как она терниста! — и будет следовать натуре…
Мысли Алексея Гавриловича, идущего с Захаркой по направлению к усадьбе, прерываются оттого, что он видит вдали мелькнувшую фигуру Марии Богдановой, жены кучера Григория.
Она — Машенька — послужила ему моделью для образа богоматери.
Ох, сколько было хлопот из-за этой иконы! Когда ее повесили в Дубровской церкви, крестьянки вначале не хотели молиться на нее, так как на ней изображена вовсе не богородица, а кучерова жена. И как ни упрашивал священник отец Василий Алексея Гавриловича изменить натуру, тот не согласился. Крестьянки, однако, со временем привыкли и стали класть истовые поклоны перед этой иконой, как и перед другими.
Так растревоженный и одновременно одобренный мыслями о своем пути в искусстве Венецианов подходит к дому.
Во дворе его дожидаются мужики. По Сафонкову уже разнеслась весть о том, что барин Алексей Гаврилович в первый раз после смерти барыни Марфы Афанасьевны вышел из дома на прогулку.
Крестьяне обрадовались этому доброму признаку — значит, отлегло от сердца, раз барин отправился на Ворожбу с альбомом, и, не сговариваясь, повалили на господский двор. У каждого за то время, пока Алексей Гаврилович был сам не свой, накопилось немало нужд. Услышав добрую весть, они и явились к нему со своими заботами. Одному нужен лес для ремонта избы, у другого лошадь пала, у третьего раздор в семье. У каждого своя беда, и они, как всегда, шли к Алексею Гавриловичу, зная, что он поможет и по справедливости рассудит.
Венецианов выслушивает людей, тут же принимает решения, а сам глядит на окружающих его крестьян и думает свое. Вот эти самые мужики, их жены и дочери служили ему натурщиками для известной картины «Гумно». Он до сих пор с удовольствием вспоминает 1824 год, когда «Гумно» и некоторые другие его произведения были выставлены в Академии художеств. Какие толки поднялись тогда вокруг его картин из домашней сельской жизни!
«Гумно» было принято очень хорошо, только высокородные и превосходительные из академии злобой дышали и против него, и против его творения. Спасибо, журналы не испугались их истошного воя и вступились за него. В «Отечественных записках» даже такое было напечатано: «…наконец, мы дождались художника, который прекрасный талант свой обратил на изображение одного отечественного, на представление предметов, его окружающих, близких к его сердцу и к нашему, — и совершенно успел в том. Картины, написанные г. Венециановым в сем роде, пленяют своею правдою, занимательны, любопытны не только для русского, но и самого иностранного любителя художеств, и мы совершенно уверены, что г. Венецианов, угождая трудами своими вкусу соотечественников, удовлетворит вместе с тем любопытству иностранцев, кои, как нам известно, желают приобретать в С.‑Петербурге картины, изображающие единственно русское, желают увозить с собою из столицы русской воспоминания своего в ней пребывания, одним словом, такие предметы, коих не могли бы они нигде в другом месте приобресть — ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Риме. А поэтому весьма естественно, правильно было доселе их негодование на наших художников, кои занимаются большею частию изображением нерусских сцен и ландшафтов…»