Дочери моей три года; это милое, кроткое дитя, розовенькое, нежное, с большими черными глазками и длинными русыми кудрями.
Когда я видел ее в последний раз, ей было два года и месяц.
Итак, после моей смерти три женщины останутся без сына, без мужа, без отца; трое сирот разного возраста; три вдовицы…
Согласен, что я несу наказание по делам моим, но они, невинные, что они сделали? Все равно! Они обесчещены, разорены…
Не сокрушаюсь о моей бедняжке матери: ей шестьдесят четыре года; весть о моей казни убьет ее сразу. Или, если она и поживет еще несколько, то было бы у нее в грелке немножко горячей золы, она и тем будет довольна.
Не тревожусь я и при мысли о жене; она слаба здоровьем и рассудком; и она немногим переживет меня…
Не переживет, если только не сойдет с ума. Говорят, что сумасшедшие — живучи. Но за то в помешательстве душа не страдает; она спит — это та же смерть!
Но дочь моя, мое дитя, моя Мария, которая теперь ни о чем не думая смеется, поет, играет…
Вот кого мне жаль!
Опишу место моего заточенья.
Это конура в восемь квадратных футов; четыре стены из плитняка, опирающиеся под прямым утлом в каменную плиту.
Направо от входа углубление в стене, пародия алькова. Здесь охапка соломы, на которой спит арестант, одетый и зимой и летом в полотняные штаны и крашенинную куртку.
Над моей головой вместо неба черный свод — стрельчатый, как его называют, увешанный лохмотьями паутины.
И нет ни окон; ни даже отдушины; дверь наглухо окована железом.
Виноват. В верхней части двери, по средине прорезано отверстие в девять квадратных дюймов, прикрытое крестообразными железными перекладинами. На ночь, тюремщик запирает это отверстие.
За дверьми довольно длинный коридор, освещаемый и проветриваемый узкими отдушинами, пробитыми вверху стены, и разделенный на участки; в каждом из них окованная железом дверь, эти двери ведут в казематы, подобные моему. Сюда, по распоряжению смотрителя тюрьмы, сажают за наказание провинившихся арестантов. Три первые конуры назначены для помещения приговоренных к смерти, потому-то они поближе к комнате тюремщика, и надзор за ними для него удобнее.
Эти казематы единственные остатки от древнего замка Бисетра, построенного в пятнадцатом столетии кардиналом Винчестером, тем самым, который приговорил к костру Жанну д'Арк. Так рассказывали посетителям, зашедшим в мою конуру, и смотревшим на меня издалека, будто на зверя в клетке зверинца. За это тюремщик получал от них франк на водку.
Я забыл сказать, что денно и нощно у моих дверей расхаживает военный часовой и когда бы я ни взглянул из дверного оконца, мои глаза постоянно встречаются с его зоркими глазами.
Впрочем, думают, что в этом каменном ящике есть и свет, и воздух.
День еще не наступил, что же делать с ночью? Мне пришла в голову мысль. Я встал и, взяв ночник, стал осматривать стены моего жилья. Они покрыты надписями, рисунками фигурами, именами, которые перемешиваются, теснятся, изглаживают друг дружку. Мне кажется, что каждый колодник, хотел хоть здесь оставить след своего существования, Надписи поделаны карандашом, мелом, углем, нацарапаны на камне, в иных местах красноватые, будто написаны кровью. Право, если бы разум мой был свободнее, меня бы заняла эта странная книга, с каменными страницами. Я бы собрал в одно целое эти отрывчатые мысли, брошенные на камень, я бы отыскал человека под каждым именем, я бы осмыслил и оживил эти изуродованные надписи, разрозненные фразы, исковерканные слова — тела без головы, как и те, которые их писали.
Над моим изголовьем два пылающие сердца, пронзенные стрелой, с надписью: «любовь до гроба…» Не продолжительно же было обещание бедного узника!..
Видом фигурка в трехугольной шляпе, и слова: «ypa! император 1824».
Опять пылающие сердца, с подписью слишком странною для тюрьмы: «люблю и обожаю Матье Данвина. Жан».
На противоположной стене одно только имя: «Папавуан». Заглавное П украшено арабесками и тщательно обрисовано.
Потом — куплет неблагопристойной песни.
Фригийский колпак, глубоко вырезанный на камне, с надписью: «Бори. — Республика». Это работа одного из четырех ларошельских унтер-офицеров. Бедный молодой человек! За мысль — ты поплатился головой; за мечту — страшной действительностью, называемою гильотиной? И я, проливший кровь, я, убийца — еще смею жаловаться!
Довольно! Дальше не иду в моих поисках. В углу я заметил начертанный мелом страшный рисунок, абрис эшафота, который теперь, может быть, строят для меня… Я чуть не выронил ночника из рук.