- Два, без... семи. Вы, кажется, на пол плюнули?
- В цветок. Скажи, чтобы затопили камин. Ты что читаешь?
- Тушар-Ляфос, "Летопись круглого окна".
- Не знаю...
Он стоит в двери гостиной, держась за косяк, и смотрит: комната, обитая серовато-голубым сукном, тесно заставлена мягкой, пузатой мебелью с высокими, вспухшими сиденьями. Под окном на изогнутой кушетке лежит Капитолина Викентьевна - она тоже в стиле этой пухлой мебели. Из-под её голубого капота высунулись короткие, круглые ноги в туфлях красного бархата с золотым шитьём; она поставила толстую книгу на грудь себе и, неудобно согнув шею, бегает светло-голубыми глазами по страницам мелкой печати в два столбца. Руки по локоть голые, тоже коротки и круглы, а головка маленькая, хотя белокурые волнистые волосы буйно встрёпаны. Лицо у неё розовое и крепкое, точно яблоко анис. Одуряюще пахнет духами и теплом женского тела. Паморхов сопит, крутя багровым носом, идёт к женщине, садится в ногах её и говорит, вздыхая:
- Самый интересный писатель всё-таки Александр Дюма...
- Не щекотите. Их - двое.
- Александр, я разумею...
- Оба Александры. Ах, не трогайте...
- Ну, чёрт с ними! Какая ты капризная сегодня...
Женщина, подобрав ноги, прикрыла их капотом - капот распахнулся на груди. Паморхов угрюмо говорит:
- Придёт доктор, а ты в одной рубашке...
- Успею одеться...
- Он, вероятно, скоро.
Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета:
- То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур?
- Мне ты нравишься, - со свистом шепчет Паморхов, склоняясь к ней, а она деловито упрекает:
- Вот видите, а говорили - почему не одета? Не для доктора же...
Паморхов хрипит:
- Доктор умный человек, но - свинья! Это даже сказано кем-то про него...
Он хохочет, всхлипывая, но вдруг, посинев, выпрямляется и, закрыв глаза, мычит:
- Мне... мне - худо...
Капитолина судорожно тычет пальцем в кнопку звонка, топая ногою, вскрикивая:
- Чирков, зовите доктора...
Теперь, стоя в распахнутом капоте, она похожа на старинное бюро, рядом с нею, - оно такое же низенькое, широкое, ящики его так же выпуклы, как живот и грудь Капитолины.
- Ничего, прошло, - рычит Паморхов, растирая грудь. - Ты не волнуйся...
А через несколько минут он, сидя рядом с женщиной на кушетке и обняв её, говорит, усмехаясь:
- Это всё от неподвижности, от спокойной жизни.. Распустился я очень...
- Вы очень много пьёте.
- Э-с, так ли пьют!
- Но- не в ваши годы...
Опрокинув её на колени себе, он просит хриплым голосом, облизывая губы:
- Ну, расскажи мне - за что ты меня полюбила?
- Ах, господи, опять! - капризно восклицает женщина, а он тянет, точно ребёнок:
- Расскажи-и...
И женщина, не торопясь, спокойно, как бы отвечая хорошо знакомый урок, говорит, прижмурив глаза:
- Первый раз я была поражена вами, когда в городе стали говорить, что только один подполковник Паморхов не был в соборе на молебне, когда читали манифест. Я подумала: "Какой храбрый человек! Вот настоящий человек, подумала я. - Если он может один против всех - это герой..."
Её кукольное лицо не оживляется, но цвет глаз стал гуще, она смотрит в потолок и словно читает написанное там и произносит слова медленно, всё тем же скучным тоном кларнета. В окно стучит дождь, на воле взвизгивает ветер.
- Потом я увидала вас, когда разгоняли с площади революционеров. Было очень страшно, когда на них поскакали наши и вы впереди всех, а они закричали и бросились в разные стороны.
- Точно грязь потекла, - с гордостью вставил Паморхов.
- Да. А вы - за ними. Это было самое лучшее, что я видела в настоящей жизни, самое...
Не находя слова, она молчит, потягивается и поднимает вверх руки, сжав маленькие, пухлые кулачки. Паморхов целует руку её в сгибе локтя.
-- Щёкотно! Мы с тётей тогда говорили: "Вот, кто спасает нас". А она сказала: "Помолимся за него, а потом ты напиши ему письмо..."
- Разве ты не сама придумала написать мне? - спрашивает Паморхов, откашливаясь.
- Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было...
- Ну, да... хорошо! Дальше.
- Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже - только две: Яхонтова и Сикорская. А я - злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его - ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы - спасли Россию...
Она озабоченно разглядывает заусеницу на указательном пальце, лижет палец языком и всё говорит, скучно, как дождь, а Паморхов, покачивая её на руках, как ребёнка, смотрит в пол, через неё, и бормочет:
- Ах ты, искорка моя золотая...
- Слышите - звонок! Это доктор...
Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит:
- Она не меня любит... разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит... Ну что ж? Я - всё знаю, но - ничего не вижу...
Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит:
В час, когда ночные тени...
Тихо лягут на поля...
- Бон суар, доктёр! (добрый вечер, доктор - Ред.)
Доктор Рушников - мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла.
- В чём дело? - спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами.
- Задыхаюсь, брат...
- На то и астма. А печень?
- Ничего, но вот сердце...