И лишь с наступлением ночи, в багровой дрожащей полутьме, Луи не ложился, а буквально падал на скамью в попадавшемся на пути бульваре или парке, пытаясь уснуть. Так он провел первую ночь в парке Монсо, вторую — на кладбище Монмартр, где кованые чугунные ворота оказались распахнутыми настежь и будка привратника разнесена снарядами вдребезги, а третью — в безымянном садике — сам не запомнил где.
Но и на предельно измученного на него по ночам не снисходили забытье и милосердие сна, не снисходили лишь потому, что его не покидало, да и не могло покинуть, чувство бесконечной тревоги за Эжена, — она не оставляла его и во сне. Правда, в каком-то дальнем закоулке души теплилась надежда, что, побывав на pю Лакруа, Эжен получил записочку с именем Клэр, оставленную Луи их давнему другу владельцу кафе «Мухомор». Следовательно, необходимо сохранить силы, чтобы наведываться к Деньер. Да, да, пусть изредка, но обязательно нужно заходить туда, тем более что именно там в холщовой сумке хранятся драгоценные для Эжена документы, а Луи не считал себя вправе решить, как с ними в конце концов поступить.
Ночами он лежал на жестких садовых скамейках, уставясь неподвижным взглядом в небо. Там, в небе, будто колебля черные узоры древесной листвы, бесконечной чередой катились пепельно-белые, окрашенные понизу красным облака. В ветвях пронзительно и жалобно кричали птицы, кружась возле разрушенных гнезд.
Ноги Луи, отекшие за голодное время осады, опухали все больше. В довершение несчастий на развороченной снарядами площади Сент-Августин он оступился и подвернул ногу — даже с тростью ходить стало нестерпимо больно. Эту довольно дорогую и модную, инкрустированную перламутром трость брат купил Луи в день его рождения полгода назад, вскоре после возвращения из бельгийских скитаний. Вручая ее, Эжен не особенно весело пошутил: «Ну, теперь ты, Малыш, можешь при случае бахвалиться, будто ранен прусским штыком или саблей, скажем, под Седаном или Мецем! Эдакий заслуженный имперский вояка, а?! Не хватает только гвардейских шевронов да военных медалей на груди, а так маскарад — полный!»
О шутке брата Луи не раз вспоминал в эти дни в своих безрезультатных поисках. Чувствуя под ладонью костяной набалдашник трости, он как бы ощущал рядом Эжена, и это вселяло уверенность, что тот жив, что они обязательно встретятся. И они действительно встретились, но рассказ об этом — путь позже…
Под вечер третьего дня вторжения на улице Риволи зажигательный снаряд ударил недалеко от Луи в стену, и сбитой с фасада гипсовой статуей какой-то греческой богини убило ковылявшего внизу старичка. Костыль его взрывной волной отшвырнуло в сторону.
К этому времени Луи достаточно насмотрелся на картины смерти, сердце перестало отзываться на них, словно окаменело. Самого его в тот раз не задело ни осколками снаряда, ни обломками стены; стоя в подъезде, он долго не трогался с места, глядя на убитого. Тот не подавал никаких признаков жизни, а костыль, на который Луи так жадно посматривал, валялся шагах в пяти. Переждав, пока осели пахнувший керосином дым и кирпичная пыль взрыва, Луи подошел к убитому.
Старикашка оказался одним из тех наполеоновских ветеранов (уж не тот ли это вояка, бушевавший в «Лепестке герани»?), которые всего восемь дней назад, при свержении наполеоновской Вандомской колонны, когда лопнули канаты кабестана, вопили, исступленно ликуя: «Стой, Цезарь! Держись, император!» А через час по-старчески бессильно рыдали, когда новые канаты опрокинули основательно подрубленную громадину колонны на песчаную подушку и когда отколовшаяся при падении бронзовая голова их кумира, их поверженного идола с глухим мертвым звоном покатилась по мостовой. О, наполеоновские ветераны ненавидели Коммуну, пожалуй, не меньше, чем Тьер и его версальская свора!
Торопясь, пока пламя не охватило полуразрушенный дом, Луи отошел от убитого и подобрал костыль: мертвому он никогда больше не понадобится. До блеска отполированный ладонями ветерана, украшенный крупными позолоченными буквами «Н», костыль оказался Луи немного коротковат, но все же с его помощью было несравненно легче передвигаться. Трость практически стала Луи не нужна, даже просто мешала, но бросить подарок Эжена, конечно, не поднималась рука. Придется отнести ее, припрятать где-то, вероятнее всего — у мадам Деньер.
С невольной благодарностью покосившись последний раз на убитого вояку, Луи побрел дальше. Куда? Он и сам но знал. Круг его поисков стремительно сужался: в первый день вторжения версальцы захватили близкие к воротам Сен-Клу аристократические кварталы Отей и Пасси, где их встречали как долгожданных гостей, заняли Гренель и Батиньоль, затем коммунары вынуждены были оставить Монпарнас и пролетарский Монмартр, а также значительную часть Латинского квартала и правобережье центра.
Луи останавливал каждого попадавшегося ему навстречу национального гвардейца, кидался к тем, на чьих кепи серебрились офицерские галуны.
— Где Эжен Варлен, командир Шестого легиона? Вы не видели Эжена Варлена? — без конца спрашивал он — Где Коммуна и штаб Центрального комитета?
Иные отмахивались от него, спеша по своим делам, другие хмурились, подозревая в нем версальского лазутчика, — они наводнили Париж еще до начала штурма. Один старый бородатый гвардеец с испятнанной кровью повязкой на шее даже замахнулся и чуть не ударил Луи кулаком по лицу.
— А тебе зачем понадобилась Коммуна и штаб, шпик проклятый?! — крикнул он с такой яростью, что Луи отпрянул.
— Я шпик? Я?! — с возмущением и растерянностью переспрашивал он еле шевелящимися губами. — Да разве я…
Но бородатый не дал договорить.
— А это что?! — рявкнул он, ткнув штыком гласно в позолоченпую букву «Н» на костыле. — Ишь вырядился под пролетария, продажная шкура! Из-за вас, сволочей, она и гибнет, наша Коммуна! Скажи спасибо своему увечью, а то прикончил бы тебя к чертовой матери! У-у, тварь!
И, плюнув на стоптанный башмак Луи, гвардеец побежал к баррикаде, над которой еще развевался красный флаг.
Дрожа и чуть не плача от незаслуженной обиды, Луи доковылял до мраморной чаши небольшого фонтанчика, присел на ее край и, кривясь от боли, сначала пальцами, потом зубами принялся сдирать с костыля проклятую наполеоновскую эмблему. И, наконец отодрав, отшвырнув в сторону, оглядел костыль. А что ж, по совести говоря, гвардеец мог по такой улике заподозрить в Луи вражеского шпиона. Кто-то вчера рассказывал на баррикаде у Мадлен, как попы и монашки сигналят фонариками с церковных колоколен в сторону врага.
Парижские фонтаны пересохли давно, с начала прусской осады, еще до войны Коммуны с версальцами, но вчера прошел дождь, и на дне мраморной чаши, на краю которой примостился Луи, застоялось тусклое, припыленное озерцо воды. В нем лежали сорванные пулями ветки каштанов, белели увядшие лепесткя облетевшего цветка. Нагнувшись, Луи не смог дотянуться до воды рукой пришлось опуститься на колена. Вода была грязная и теплая, прогретая солнцем, но он с жадностью сделал глоток, зачерпнув воду ладонью, потом обильно смочил лоб и щеки. Покосившись на прислоненный рядом костыль, подумав, наскреб с земли горсть пыли и образовавшейся в ладони грязью старательно затер след содранной с костыля эмблемы.
— Луи?! — обрадованно крикнул кто-то позади. Вздрогнув от неожиданности, Луи узнал голос Жюля Валлеса. С быстротой, какую позволяли усталость и больная нога, он обернулся и встал.
Да, с тротуара к фонтанчику бежал один из близких друзей Эжена Валлес, тоже член Коммуны, редактор газеты «Крик народа», писатель, книги которого Луи любил и неоднократно перечитывал. Сейчас Валлес был в форме командира батальона, поверх мундира сбился на сторону красный шарф с золотыми кистями. На тротуаре за его спиной остановилось с полусотни гвардейцев.
— Ты ранен, Малыш? — крикнул Валлес. Опираясь на трость и костыль, Луи шагнул навстречу:
— Нет, гражданин Валлес! Но моя проклятая нога… Где Эжен?
— Ночью мы расстались с ним в Ратуше… Он жив, жив, успокойся! Но ты видишь, что творится! Враг наступает повсюду, и, подчиняясь приказу Делеклюза, мы рассредоточили силы по округам. Боюсь, не ошибка ли это?..