Катрин неотрывно смотрела на Луи, не выпуская его руки из обеих своих, словно все еще не веря происшедшему, глаза ее заволакивало слезами то радости, то жалости и сострадания.
Голос Луи огрубел за эти годы и как бы обрел силу, но говорил Луи медленно, не торопясь, видно было, что пережитое уже отболело, стало привычным, потеряло остроту. И рассказывал он скупо и неохотно.
— Да, понтоны эти — списанные с судоходства барки и баржи, проржавевшие и полусгнившие, которые уже опасно пускать в море. Брошенные хозяевами у берегов Бискайского залива, поставленные на мертвый причал, их за бесценок скупило правительство Тьера и затем сменившего его Мак-Магона. И — превратило в тюрьмы. Да и что им оставалось делать, палачам Коммуны? Все, и большие, и маленькие, бастилии Франции, от Марселя до Гавра были набиты битком, а расстреливать без конца тоже стало немыслимо, ведь они пролили реки крови… Вот и нашли выход, откупили или сняли в аренду у бывших владельцев списанные с морей за ветхостью суда…
— Ты ешь, Луи, ешь! — подкладывал на тарелку Огюстен. — Небось пришлось изрядно поголодать?
Луи с нежностью и тревогой глянул на сидевшую рядом Катрин.
— Может, дядя Огюстен, не стоит ковырять старые болячки, а?
— Э, нет, Малыш! — решительно возразил Делакур, набивая трубку. — Необходимо, чтобы народ знал всю правду! И мы не какие-нибудь христосики, чтобы следом за одной исхлестанной щекой подставлять другую! Рассказывай, дружище, рассказывай! Какие же они, эти понтоны?
— Ну, представь себе, дядя Альфонс, огромную, скажем, вроде парижской Ратуши, ржавую жестяную банку, набитую людьми, подыхающими от голода и болезней… нет, не людьми, а тенями, призраками людей. Внутри такого понтона давно ничего нет, прибрежные жители и рыбаки утащили оттуда всо, что можно утащить. В хозяйстве-то любая веревка пригодится! Ржавая вонючая вода на днище. Несколько брошенных поверх воды досок. Вот и все… И вот в такой огромной ржавой жестянке копошатся, мучаются, тешат себя надеждой на близкую амнистию, вспоминают близких и родных сотни таких, как я…
Луи робко погладил руку Катрин.
— Раз в сутки по одному выводили на палубу, чтобы им самим, тюремщикам, не задохнуться от вони… А на носу или на корме понтона — митральеза, нацеленная на люк… Они и полумертвых, все-таки боялись нас…
— Так ведь это просто невозможно, Луи! — с ужасом сказала Катрин. — Жить так нельзя…
— А больше половины на понтонах и умерло! Мертвых под нацеленными дулами ночью вытаскивали на палубу, привязывали к их ногам камень и — за борт!
Луи помолчал, и все за столом молчали. Потом Луи решительно махнул рукой:
— И хватит об этом, дорогие! Однако, как ни покажется странным, я признаюсь, что ни о чем не жалею… Как-то Жюль Валлес сказал мне: тюрьма — академия борьбы с произволом, с ложью и подлостью. Сегодня я согласен с ним. Столько там встретилось мне замечательных, сильных духом людей!.. Кстати, он сам, Жюль Валлес, тоже погиб?
Делакур недоуменно пожал плечами.
— Точно не скажу. Но, по слухам, ему, кажется, удалось уйти за границу, в Англию. Заочно приговорили к смертной казни, но ему помогли скрыться…
— А другие? — с нетерпением, наклоняясь над столом, спросил Луи. — Теофиль Ферре, Артюр Арну, Луиза Мишель, Лефрансе, Натали Лемель?
— Ферре приговорили к смерти, по два месяца мучили ожиданием казни, потом расстреляли в Сатори. Этот несгибаемый человек так и умер с сигарой во рту, сорвал с глаз напяленную ему повязку и чуть ли не сам командовал расстрелом. Арну и Лефрансе, так же как и Лео Франкелю, удалось скрыться. Луиза Мишель, Анри Рошфор, Паскаль Груссе, Натали Лемель — все на каторге, в Новой Каледонии, за тысячи миль отсюда. И на амнистию пока нет никакой надежды, хотя наш Виктор Гюго и многие другие изо всех сил борются за нее!
— Много было тогда осуждено? — спросил Луп.
— А! — зло махнул жилистой рукой Делакур. — Десятки тысяч ушли в землю. Я уже не говорю о тех, кто убит в «майскую неделю» без суда и следствия. Но по судам Версаля осуждено, говорят, только женщин более тысячи, шестьсот пятьдесят ребятишек из рабочих семей в возрасте от одиннадцати лет. Представляешь, Малыш?! Суды все еще трудятся, отправляют и на смерть, и на каторгу, и на твои понтоны… А вообще-то многие называют общее число более ста тысяч человек в одном Париже, дорогой Луи!
— Чудовищно! — После долгого молчания Луи спросил: — А где похоронен брат?
— Никто не знает, — печально покачал головой Делакур. И, желая переменить разговор, разгоняя ладонью трубочный дым, деловито спросил: — А ты-то что сейчас собираешься делать?
Луи молча посмотрел на Катрин.
— Пока мы поедем в Вуазен, — ответила за него девушка. — Моего деда уже нет в живых, но наш домик уцелел. Луи необходимо прийти в себя, набраться сил. А потом… потом, наверное, вернемся в Париж…
Луи с благодарностью пожал руку девушки, а Делакур одобрительно кивнул.
Так закончилась встреча старых друзей под облезлой, выцветшей вывеской «Мухомор». А потом…
Потом — еще одна, уж совсем неожиданная встреча. Делакур повел Луи и Катрин к себе, чтобы они могли переночевать у него до утреннего поезда, да и Мари, поди-ка, уж начала беспокоиться.
По Большим бульварам дошли до поворота на рю Монмартр, и здесь Луи неожиданно остановил своих спутников.
— Постойте-ка! Пахнет жареными каштанами… Эжен так любил жареные каштаны!
На углу бульвара Монмартр и улочки того же наименования дымилась на треножнике жаровня, возле нее седой, неряшливый, растрепанный старик с остановившимся, отрешенным взглядом помешивал на раскаленной сковороде коричневые, аппетитно пахнущие прошлогодние плоды.
У Луи денег, конечно, не было, и Делакур вытащил из кармана куртки истертый кожаный кошелек.
— Ну что ж, погрызем каштанов!.. Ну-ка, мосье, насыпьте нам три порции…
Старик перестал помешивать железной лопаточкой на жаровне, задумчиво глянул на покупателей. И вдруг… бескровное, иссеченное морщинами, давно не бритое лицо исказилось гримасой ужаса. Побелевшими от страха глазами он уставился на Луи, выронил лопатку и неожиданно рванулся в сторону, задев ногой и опрокинув свой треножник. Старик бежал, крича что-то непонятное, зажимая ладонями глаза, полы его длинного, запошенною до дыр сюртука развевались, словно крылья подстреленной птицы.
Не понимая, Делакур и его друзья смотрели убегающему вслед. Горячие каштаны дымились на каменных плитах тротуара.
Рядом с опрокинутой жаровней стояла веснушчатая девушка в простеньком платье, в старомодной, слишком большой для ее головы шляпке. В руке она держала корзину с цветами. Оставив корзинку, девушка подняла опрокинутый треножник, принялась собирать па сковородку рассыпанные под ногами каштаны.
— Что с ним, мадемуазель?
— А! Не обращайте внимания, мосье! Он тронутый.
— А кто он? — хрипло, с внезапной догадкой спросил Луи.
— Говорят, когда-то был кюре в Латинском квартале. А потом что-то случилось у него здесь, — девушка повертела пальчиком у виска. — Его лишили сана. Не беспокойтесь, мосье, он вернется. С ним иногда происходят всякие странности. А пока, если желаете, я продам вам коштанов, только, конечно, мне придется сполоснуть их вон у того фонтана. А деньги я ему отдам до последнего сантима, не беспокойтесь…
— Спасибо, мадемуазель, — так же глухо пробормотал Луи. — Нам, пожалуй, не надо этих каштанов.
Чуть помедлив, Луи и его спутники медленно пошли по кривой и узенькой рю Монмартр. Отцветали в садах на склонах холмов вишни, белые лепестки летели по воздуху.
Делакур взглянул на помрачневшего Луи:
— Успокойся, Малыш!.. Как видишь, снова весна, и не последняя в нашей жизни. А когда-нибудь доживем и до настоящей большой весны. Идеалы Коммуны живы. Рано или поздно она победит. Ты веришь, Малыш?
— Конечно, верю! Иначе невозможно, незачем было бы жить!