— На рю Лакруа, конечно. К Луи. — И, торопливо ощупав карманы, Варлен спохватился: — Да, Альфонс, верните мои часы!
Делакур досадливо поморщился, покачал головой.
— Вспомнили все-таки, черт вас побери! А я-то надеялся — забудете! Глядишь, старина Делакур и нажился бы хоть немного на вас. Так нет! Держите вашу драгоценность! Как бы только она не стоила вам жизни! Тогда я никогда не прощу себе, что именно я собирал деньги на эту памятную серебряную луковицу. Да еще Бурдон с его гравировкой! Держите! — отдав Варлену часы, Делакур повернулся к жене: — Еще вот что, моя маленькая Большая Мари! Где-то у нас в чулане завалялась старая трость. Ну, помнишь, когда в гололедицу я подвернул ногу. Дай-ка ее Эжену. Ему будет легче, упрямому мадридскому бычку. Хотя, прошу прощения, не мадридскому, а вуазенскому!
Мари снова открыла дверцу чулана, покопалась там в отживших и отслуживших свой срок вещах, выбросшь которые у бедняка не всегда поднимается рука.
— Вот, Альфонс, пожалуйста.
— Держите, Эжен! Эх, если бы еще вам в петлицу красную ленточку Почетного легиона! Любой встречный ажан раскланивался бы с вами, как с наследным принцем!
— Перестаньте балагурить, Альфонс! — с укором попросил Варлен. — Скажите лучше Мари несколько добрых слов. Ей эти дни тоже нелегко дадутся, дружище.
Большая Мари кинулась мужу на шею, судорожно обхватила руками.
— Ну-ну! — шепотом упрекнул он ее. — Будь бодрой умницей, какой бывала всегда в трудные минуты. Я вас скоро отыщу, определюсь на работу к мадам Деньер, и зажином спокойно до нового мятежа. Береги синичек!
По лестнице спускались гуськом и тихо, боясь споткнуться, громко скрипнуть ступенькой, прислушиваясь к храпу, доносившемуся из-за двери каморки на первом этаже. У выхода Делакур шепнул:
— Вперед шагом марш, инсургент Максим Вийом!
Тот хотел было обнять Эжена, но что-то помешало ему, только протянул и пожал руку. Чуть смущенный, повернулся к стоявшей рядом жене Делакура:
— До свидания, Мари! Спасибо! И береги вас бог!
— Благодарю, мосье…
Минут через пять — храп за дверью не прекращался — Делакур шагнул через порог.
— Я пошел! Не теряйте меня из виду, старина! И передайте привет Луи. Он у вас — славный и талантливый парень. Может, именно ему и суждено написать правду о Коммуне…
— Спасибо, друг! Увижу — передам, хотя не обольщаю себя надеждой. Я не видел Лун уже целую недолю. С того самого вечера, когда версальцы ворвались в ворота Сен-Клу.
— И все же, удачи, старина!
НЕДЕЛЕЙ РАНЬШЕ
А что же с Луи? Но вернемся немного назад…
…Накануне вторжения версалъцев в Париж, за семь дней до полного разгрома Коммуны и описанных выше событий, вечером 21 мая, по билету, принесенному Эженом, Луи отправился во дворец Тюильри на большой концерт. Комиссия просвещения Коммуны организовывала такие представления в пользу семей убитых в боях и растерзанных в плену федератов. После «Спектакля в пользу вдовы Дюваль» — командира легиона коммунара Эмиля Дюваля зверски убили в начало апреля — такие концерты-сборы устраивались каждое воскресенье. Коммуна и помогала семьям погибших за нее, и свято чтила их память.
Сам Эжен пойти в Тюильри не смог; созывалось чрезвычайное заседание Военной комиссии. Гражданская война разгоралась все яростнее, версальские части Дуэ, Сиссе и Монтодона, а также кавалерийская бригада Галифе стояли у самых ворот Парижа.
Луи в тот вечер отправился в театр один.
Нет слов, чтобы передать, как поразила к восхитила деревенского парня, выросшего в провинциальном Вуазоне, сказочная роскошь дворца французских монархов.
К театральному залу примыкали фойе и галереи, заполненные произведениями величайших художников мира, чудесными, нежнейших расцветок гобеленами, прославлявшнми «бессмертные» деяния Валуа, Бурбонов и Бонапартов, бесчисленных Людовиков и Карлов. На изысканные узоры наборного паркета казалось кощунственно ступить ногой, обутой в пятифранковый латаный и перелатаный башмак, а позолоченная лепка потолков слепила, как солнце.
И было страшно видеть среди этой помпезной несказанной роскоши пропыленные и пропахшие пороховой гарью мундиры рабочих-гвардейцев, белые блузы каменщиков и широченные шаровары рыночных и судовых грузчиков, скромные и дешевые, хотя и праздничные кофточки прачек и белошвеек, шаспо и карабины тех, кто явился в театр прямо с баррикад и боевых постов, даже не успев вымыть руки.