Вечер был так странно тих, по-весеннему напоен запахами цветущих деревьев, прозрачно, синевато светел. Необычно молчала версальская артиллерия, еще вчера забрасывавшая Париж «бомбами Орсини», газовыми и нефтяными снарядами из сотен орудий; лишь кое-где на дальних окраинах шла редкая ружейная перестрелка. Хотелось верить, что и правда не так уж далека победа, возвращение к трудовой, обновленной Коммуной жизни.
И… вдруг на западе, в стороне Пасси в Грепель, зазвучал набат, словно медное сердце церковного колокола забилось в предсмертной судороге. Кто-то там, боясь опоздать, неумело и яростно звонил, призывая на помощь.
Толпа перед Тюильри, только что гудевшая сотнями голосов, мгновенно стихла, и все, как по команде, повернулись туда, откуда несся набатный звон. Все молчали, прислушиваясь, не говоря ни слона. Через четверть минуты тревожный зов первого колокола подхватил другой медный голос, третий, четвертый… Безусловно, произошло что-то непредвиденное и ужасное — колокола звали на помощь, предупреждали город о надвигающейся опасности.
Без лишних слов, только переглянувшись, гвардейцы с шаспо и карабинами бегом кинулись к воротам, ведущим на набережную Сены, перед ними расступались, давая дорогу. Заторопились и те, кто пришел на концерт без оружия, женщины заспешили по домам, — кошмар долгой голодной осады и войны снова встал над городом в полный рост.
И Луи, как мог быстро, с силой припадая на трость, двинулся по набережной, за парапетом которой латунно поблескивающая вода покачивала первые вечерние звезды. Путь до рю Лакруа неблизок, омнибусы в Париже давно не ходили, и Луи изрядно намучился, прежде чем, задыхаясь от усталости, вскарабкался по крутой лестнице в свою мастерскую. Эжена, конечно, дома не было. Да и можно ли ждать другого? Такой человек, как Эжгн Варлен, член Коммуны, не мог вернуться домой, когда над Парижем призывно грохочут сотни колоколов!
Луи зажег у порога газовый рожок и, не снимая кепи и куртки, устало присел к столу, на котором они с братом и обедали, и писали, и читали. Смутно виднелись у окон очертания переплетных станков, к которым они не садились уже месяца три.
Стол был завален грудами книг. Тут же стояли пустые оловянные тарелки и хлебница, где после их скудных трапез не оставалось и крошки хлеба.
«Значит, началось самое худшее, чего ждали наиболее дальновидные коммунары, — штурм Парижа», — подумал Луи. Еще вчера Эжен, забежав на минутку домой, чтобы передать Луи билет на концерт в Тюильри, с необычной для него встревоженяостыо пересказал брату содержание донесения генерала Коммуны Ярослава Домбровского о положении на западных окраинах города. Накануне этого праздничного для Луи дня, на рассвете, Домбровский прислал в Военную комиссию спешно и нервно написанное донесение:
«Несмотря на все мои усилия помешать им, неприятельские траншеи все приближаются. Часть крепостной стены от Пуэн-дю-Жур до Отей никем пе охраняется, так как посылаемые туда батальоны тотчас же возвращаются в Париж в полном расстройстве из-за непрерывного обстрела. Неприятель усиливает осадные работы у ворот Сен-Клу, в ста метрах от вала. Штурм города неминуем…»
Луи прислушался. Набатный гром сотнями медных голосов раскатывался над крышами Парижа, казалось, приближался, становился все оглушительнее, все страшнее. Значит, полкам версальских генералов удалось ворваться в город, и где-то там, на улицах Гренель, Пасся или Вожирара уже идут бои. И именно туда немедленно ринется самоотверженный, не дающий себе передышки Эжен… Ах, будь она миллион раз проклята, моя покалеченная нога, — она мешает мне быть рядом с ним!
Да, увы, броситься к месту сражений Луи не мог. И все же не оставляла надежда: вдруг Эжен забежит домой после заседания Коммуны, которое безусловно прервется или прервалось в этот час…
Сняв кепи и куртку, Луи прошел на кухню, взял в шкафчике остатки принесенной вчера еды — куски жилистой, крепко прожаренной конины, разделил пополам — на случай, если придет Эжен. С трудом прожевав свою порцию, подошел к окну и, прежде чем опустить жалюзи, долго смотрел на запад. Там за смутно различимыми куполами и шпилями занималось дрожащее зарево. Да, Домбровский оказался прав: штурм был неминуем, и он начался.
Со вздохом опустив шторку жалюзи, Луи, прихрамывая, прошел в их общую с Эженом спальню, достал из-под матраса своей постели толстую потрепанную тетрадь, — последние годы он украдкой вел дневник, записывал тудя и то интересное, что попадалось в прочитанных книгах, и свои мысли, и рассказы Эжена. Это скрашивало его унылое одиночество в долгие дни, когда Эжена не было дома, и учило точнее и ярче выражать мысли.