Я обессиленно опустился на стул, от волнения зубы у меня выбивали дробь. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.
Не знаю, сколько времени я так просидел, но вот президент повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к постели.
— Как поживаете, док? — ласково спросил он.
Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул: так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен.
— Вам плохо? — воскликнул он характерным, столько раз слышанным по радио глубоким баритоном диктатора. Он сделал попытку подняться, но тут же опрокинулся навзничь.
— Осторожнее! — закричал я. — Вам нельзя двигаться!
Справившись с волнением, я присел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь, поросшая волосами. Невольно мне вспомнилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…
— У меня все в порядке, — произнес я, но голос мне не повиновался. Я глубоко вздохнул. — Как вы себя чувствуете? — Я поостерегся называть его по имени. — Вы знаете, где находитесь?
Он сделал движение, словно спрашивая: "В самом деле, где я?" — задумался и в замешательстве пожал плечами.
— Что вы помните? — спросил я и как бы походя добавил: — Экспериментальная лаборатория… Аппарат для черепных операций…
— Погодите! — вскричал он. — Док, я влез на ваше место!
Видимо, он считал происшедшее в порядке вещей.
— А потом?
— Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, — он поморгал. — Фу, как я оброс, — сказал он, проводя руками по груди. — И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так пахнет?
— Это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.
— Но раньше я никогда не обращал на это внимания! — воскликнул он.
— Рыба собственной косточкой не давится!
Он насторожился и, казалось, начал что-то вспоминать.
— Вы забрались в аппарат и включили его… В параллельном аппарате лежал президент, помните?
На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого выхода у меня не было: пришлось прыгать головой в воду. Я снял висевшее на стене зеркало и поднес к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком — вряд ли диктатор был способен на такое проявление чувств — закрыл лицо руками и потерял сознание.
Очнувшись, он разрыдался. За свою жизнь мне не раз приходилось сталкиваться с отчаянием, слышать горькие рыдания, но так плакать мог лишь тот, кто потерял самое дорогое на свете — самого себя… Лишь в эту минуту я осознал, что произошло, что мы сотворили, точнее, что сотворил я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека!..
Его удалось успокоить только с помощью самых сильных средств. Когда он, наконец, заснул, я, смертельно измученный, тоже повалился на кровать…
25 ноября
Сегодня я проснулся раньше него. Когда он пробудился, я сказал:
— Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? — Лицо его исказилось, и я понял, что он вот-вот опять потеряет сознание. Тогда я переменил тон. — Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу.
Я говорил тихо, но спокойно и решительно. А его взгляд стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения так не глядел на мир…
— Мати… — Кажется, я впервые назвал Фельсена по имени, и он слегка повернул ко мне голову. — Ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты молод, энергичен. — Тут он протестующим жестом поднял руку, но продолжал слушать. — Если кто и способен проникнуть в суть явлений, разгадать, что скрывается за внешней оболочкой, то это мы, именно мы — ты и я. Это побудило нас осмелиться на величайший эксперимент в истории человечества. — Он слушал меня, не прерывая. — И уж если мы на него решились, то должны мужественно встретить и последствия. — При этих словах сердце у меня сжалось. — Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этой минуты ты президент страны Хавер Фелициус, и никогда не был никем иным! Первое время тебе будет тяжело, придется привыкать к множеству непривычных для себя вещей, но потом все наладится и ты будешь плавать, как рыба в воде…
Он никак не отреагировал на мои слова. Я сообщил представителям совета, что через дватри дня президент сможет принять на несколько минут двух советников, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как это может помешать начавшемуся выздоровлению. Для полного излечения очень важно абсолютное спокойствие.
Вечером мне почудилось, будто я слышу орудийный грохот, но что это значило, я не понял. Мы ведь почти отрезаны от мира, всем необходимым нас снабжают сотрудники института.
27 ноября
В прошедшие два дня состояние больного то резко ухудшалось, то вселяло надежду. Волнения так вымотали меня, что я был на грани полного нервного истощения. Надеюсь, в моей жизни ничего подобного больше не повторится.
Вчера утром президент внешне казался спокой ным, но я заметил, что его что-то тревожит. Он ле жал неподвижно и на все мои вопросы отвечал легким покачиванием головы. Я старался исподволь наблюдать за ним, чтобы не раздражать откровенной слежкой. Принесли прессу, и, желая вывести его из оцепенения, я положил журналы и газеты ему на одеяло. Результат превзошел все мои ожидания. Сначала он взял иллюстрированный журнал, машинально перелистнул его, но вдруг отчаянно вскрикнул и разразился рыданиями: ему на глаза попалось извещение о похоронах Фельсена. С великим трудом мне удалось его успокоить.
Я дежурил возле него, и бурный поток мыслей сменялся звенящей душевной пустотой. Но вот больной очнулся. Первыми его словами были:
— Док, я этого не хочу! Сделайте что-нибудь!
Я обнял его голову, спросил, слышит ли он меня, в состоянии ли следить за моими словами. После небольшой паузы он ответил утвердительно.
— Сынок, — произнес я нетвердым голосом, — ты требуешь невозможного. На кладбище похоронили не тебя, ведь ты это знаешь. Разве ты не чувствуешь, что находишься здесь, в институте? — И я легонько потряс его. — Ты президент, полновластный хозяин страны. Твое слово закон, ты распоряжаешься жизнью и смертью каждого, так неужели ты не можешь взять себя в руки? Разве ты не чувствуешь огромной ответственности, которая на тебе лежит? Ты отвечаешь за жизнь всех нас, за судьбу нации!
На мгновенье глаза его блеснули, но тотчас им снова овладело прежнее состояние.
— Док, верните все назад, сделайте повторную операцию! — умолял он.
— Это невозможно, — вздохнул я, и голос мой прервался. — Я не могу этого сделать. Видишь, к чему привел твой необдуманный поступок? А все потому, что в последний момент я струсил. Да, испугался. Но это была физическая слабость, минутное "короткое замыкание", ты как врач должен был понимать… Меня жизнь закалила больше, я сознательно брался за эту роль, сознательно, понимаешь! И роль эту надо играть, как играют свои роли актеры, невзирая на то, симпатизируют они своим персонажам или нет… Я эту роль выучил, хорошо ли, плохо ли — другой вопрос, но коли ты, пожалев меня, не отрепетировав ее, ввел себя в спектакль, так играй и не жалей себя!
Он долго молчал, потом сказал:
— Хорошо!
Вскоре после этого меня пригласили на консилиум по поводу тяжкого повреждения мозга. Повинуясь шестому чувству, я подошел к тумбочке и вынул из нее пистолет, который положил туда, когда переселился в эту палату президента. И правильно сделал, ибо, когда вернулся, президент, едва держась на ногах, стоял у тумбочки и шарил в ящике. Мы оба промолчали, он поплелся к постели, лег и натянул одеяло на голову.
Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но тон постепенно смягчался. Меня эти разговоры очень волновали — ведь каждый новый взрыв мог вызвать катастрофу.
Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторил, какую огромную ошибку он совершил, из уважения ко мне взяв на себя непосильную роль, он вдруг заговорил. Лицо его неуловимо изменилось, в нем проступило выражение не свойственной Фельсену стальной воли.