Харрингтон поднял газету с пола, взглянул на заголовок и снова отбросил. Они попытались избавиться от него, и все было бы в порядке, если бы он ушел, как старая лошадь, которую прогнали с пастбища, забытая и покинутая. Возможно, остальные так и поступали. Но, пытаясь избавиться от него, избавляясь от других, они должны были сознавать, что существует определенная опасность. Единственный безопасный способ — заставить его продолжать прежнюю жизнь, жизнь последнего джентльмена, до самой смерти.
Почему они не сделали этого? Возможно ли, что их операция, что бы за ней ни скрывалось, имела определенные ограничения? Может, для того, чтобы вовлечь кого-то другого, они должны избавиться от него? Если это правда, значит, у них есть уязвимое место. И еще одно, смутное воспоминание о сенатском расследовании несколько лет назад. Статья и фотография в газетах того времени. Фотография очень удивленного человека, одного из лучших специалистов, обследовавших Харви, который сидел на свидетельской скамье и говорил: "Но, сенатор, аналитический компьютер не может быть столь совершенен, как Харви по их утверждениям". Это может что-нибудь значить, а может и не значить, сказал себе Харрингтон, но в этом воспоминании заключалась какая-то надежда.
Удивительно, спокойно рассуждал он, как машина может занять место мыслящего человека Он уже писал об этом в одной из своих книг — но сейчас не мог припомнить, в какой именно. Как сказал сегодня вечером Седрик Мэдисон… Он спохватился вовремя: где-то в уголке его сознания прозвенел тревожный звонок, и Харрингтон судорожно схватил лежащую на полу газету. При виде заголовка книги тут же утратили для него свою кожаную элегантность, ковер снова приобрел дешевую новизну, он снова был самим собой. Со сдавленными рыданиями стоял он на коленях, сжимая в руках газету. Никакого предупреждения! — подумал он. И его единственная защита — скомканная газета! Но зато какая защита!
— Попробуй снова! — крикнул он Харви. — Давай попытайся!
Харви не пытался.
Если это был Харви. Но ведь он ничего не знает в точности.
Беззащитен, подумал он, если не считать газеты с крупным заголовком.
Беззащитен, с рассказом, которому никто не поверит, даже если он попытается рассказать.
Беззащитен, с тридцатью годами эксцентричного поведения, которые каждое его действие делают подозрительным. Он мысленно поискал помощи и не нашел. Полиция не поверит ему, а друзей у него мало: за тридцать лет он обзавелся лишь немногими друзьями. Сенатор — но у сенатора свои затруднения. И было еще кое-что: еще одно оружие, которое можно использовать против него. Харви нужно только подождать, пока он уснет. Ибо, если он уснет, нет сомнений, что проснется он последним джентльменом и таким и останется. Ибо, если они поймают его, то уже больше не выпустят. Он смутно удивился, зачем он вообще противится. Последние тридцать лет были совсем не плохи: будучи честным с самим собой, он должен был признать, что прожил эти годы замечательно. Но эта мысль вызвала в нем сопротивление. Это вызов его человеческой сущности. Он имеет право быть самим собой, возможно, он даже обязан быть самим собой. Харрингтон почувствовал глухой гнев против тех, кто высокомерно пожелал сделать его другим. Два обстоятельства были для него абсолютно ясны: что бы он ни предпринял, он должен действовать сам. Ни на чью помощь нельзя рассчитывать, и действовать надо до того, как. сон свалит его.
Харрингтон встал, сжимая газету, расправил плечи и повернулся к двери, но у выхода остановился: в голову ему пришла неожиданная ужасная мысль. Как только он выйдет из дома и окажется в темноте, он лишится своей защиты. В темноте газета будет для него бесполезна: он не сможет прочесть заголовок.
Он взглянул на часы: начало четвертого. До рассвета еще три часа. Он не может больше ждать. Ему нужно время. Он должен каким-то образом выиграть время. В течение ближайших часов он должен вывести из строя Харви. И хотя это не даст ему окончательного ответа — он признавал это — по крайней мере он получит еще время. Он стоял у двери, и тут ему показалось, что он ошибается, что Харви Уайт, Мэдисон тут ни при чем. Он связал все это воедино в своих рассуждениях и теперь пытается убедить себя. А может, он загипнотизировал себя так же успешно, как Харви или кто-то другой загипнотизировал его тридцать лет назад? Хотя, вероятно, это совсем не гипноз. Впрочем, бесполезно сейчас выяснить, что это. Есть более неотложные проблемы. Прежде всего нужно найти защиту, беззащитный, он никогда не доберется до входа в "Ситюэйшн". Ассоциация, подумал он, какая-нибудь ассоциация, какой-нибудь способ напомнить себе, кто он такой. Как заноза в пальце.
Дверь кабинета открылась, на пороге появился старый Адамc.
— Я слышал чей-то разговор, сэр.
— Я разговаривал по телефону.
— Я подумал, кто-то ворвался сюда. Ведь для звонка сейчас неподходящее время.
Харрингтон молча смотрел на Адамса и чувствовал, что его угнетенность рассеивается: Адамс был тем же самым. Адамс не изменился. Он оказался единственно подлинным во всем, что его окружало.
— Простите, сэр, — сказал Адамс, — но полы вашего пиджака загнуты.
— Спасибо, я и не заметил, — произнес Харрингтон. — Спасибо, что сказали.
— Вам лучше лечь, сэр. Уже поздно.
— Сейчас лягу.
Он слушал, как Адамс с шарканьем шел к себе, потом начал расправлять полы. И неожиданно ему пришло в голову: полы пиджака — это будет лучше, чем заноза. Любой, а не только последний джентльмен, изумится, увидя, что полы пиджака связаны. Он сунул газету в карман и принялся за работу. Ему пришлось расстегнуть несколько пуговиц, прежде чем оказалось достаточно материала, чтобы сделать узел.
Он сделал прочный узел, который не смог бы развязаться сам по себе и который мешал бы снять пиджак. Делая это, он твердил глупую фразу: Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Он вышел из дома, спустился по лестнице и прошел в сарай, где лежали садовые инструменты. Ему пришлось истратить немало спичек, прежде чем он нашел его — большой молоток. Держа его в руке, он пошел к машине, и все время он продолжал твердить: Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН.
Вестибюль "Ситюэйшн" по-прежнему был ярко освещен, молчалив и пуст. Харрингтон направился к двери, на которой было написано "ХАРВИ".
Он ожидал, что дверь будет заперта, но она поддалась, и он вошел и закрыл ее за собой. Он оказался на узком мостике, бегущем по кругу вдоль стен. Вдоль мостика шли перила. Под мостиком было углубление, и в нем нечто. Это нечто могло быть только Харви.
— ЗДРАВСТВУЙ, СЫН! — сказало оно, но эти слова прозвучали только в его мозгу. — ЗДРАВСТВУЙ, СЫН! Я РАД, ЧТО ТЫ СНОВА ДОМА!
Харрингтон шагнул вперед, ухватился за перила обеими руками, прислонив к ним молот, и смотрел вниз, чувствуя, как его охватывают волны отцовской любви, исходящие от этого предмета там в глубине.
В горле у него застыл комок. На глазах появились слезы, он забыл пустые улицы снаружи и все одинокие годы. Любовь поднималась в нем — любовь и понимание, и слабое удивление, как мог он ожидать чего-либо другого?
— ТЫ ХОРОШО ПОРАБОТАЛ, СЫНОК! Я ГОРЖУСЬ ТОБОЙ. Я РАД, ЧТО ТЫ ВЕРНУЛСЯ КО МНЕ.
Харрингтон перегнулся через перила, стремясь к отцу, находившемуся внизу, но узел на пиджаке зацепился за перила и туго стянул его живот. Почти автоматически он сказал: Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ… И он с жаром и сознательно принялся повторять как гимн: Я ЗАВЯЗАЛ ЭТОТ УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН… Я ЗАВЯЗАЛ ЭТО УЗЕЛ ПОТОМУ, ЧТО Я НЕ… Теперь он кричал, пот ручьями тек по его лицу, он пытался, как пьяный, оторваться от перил, но по-прежнему ощущал присутствие отца, не настаивающего и не требующего, но огорченного и удивленного сыновьей неблагодарностью.
Рука Харрингтона соскочила с перил и нащупала рукоятку молота. Подняв его, он приготовился метнуть молот.
В тот же момент позади хлопнула дверь. Он обернулся. В дверях стоял Седрик Мэдисон. Лицо его было абсолютно спокойно.