Он достал платок и принялся вытирать перила, удивляясь в то же время, зачем он это делает. Ведь ему не может быть предъявлено никакое обвинение.
— Невиновен? — спросил он себя. Может ли он быть уверен? Был ли Мэдисон злодеем или благотворителем? Узнать это уже невозможно!
Человеческая раса так прочно встала на подготовленный для нее путь, что теперь вряд ли свернет с него. Весь остаток своих дней он будет гадать, правильно ли поступил. Он искал знаков и предзнаменований. Он гадал, неужели все тревожные события, о которых он читал, предотвращались существом, что лежит теперь на полу. Все ночи ему придется бороться с кошмарами об идиотской судьбе, которую вызвала его рука.
Харрингтон вытер перила и пошел к двери. Протер ручку и закрыл двери за собой. И — заключительный жест — он развязал полы пиджака Ни в вестибюле, ни на улице никого не было, и он смотрел вдоль улицы в бледном холодном свете утра. Он сжался от утреннего света и от улицы, которая была символом мира. Ему казалось, что улица кричит, кричит о его вине. Харрингтон знал: есть путь, есть возможность забыть все это, стереть из мозга и оставить позади. Даже в этот час есть дорога, ведущая к комфорту, безопасности и даже, да, к самодовольству и ограниченности, и его сильно искушала эта судьба. Не было причин, мешающих воспользоваться ею. Кроме него, теперь никто не проиграет и не выиграет от этого. Но он упрямо покачал головой, как бы отбрасывая эту мысль.
Харрингтон переложил молот из одной руки в другую и пошел через улицу. Добрался до машины, открыл заднюю дверцу и бросил молот на пол.
Он стоял с пустыми руками и чувствовал, как тишина накатывается на него подобно безжалостному прибою. Он сжал руками голову, боясь, что она взорвется, и почувствовал ужасную слабость. Он знал, что это — реакция: нервы, так долго натянутые, неожиданно сдали. И вот, наконец, давящая тишина сменилась всепоглощающим спокойствием. Он уронил руки.
По улице двигался автомобиль. Он остановился неподалеку. Оттуда донесся резкий голос диктора: "…в письме к президенту, отказываясь от назначения, Энрайт заявляет, что, тщательно все обдумав, считает, что для страны и для всего мира будет лучше, если он не примет пост госсекретаря. В Вашингтоне обозреватели и дипломаты находятся в сильнейшем возбуждении. В утренних новостях есть еще одно сообщение, значение которого пока трудно оценить. Пекин заявил об изменениях в правительстве. Верх взяли так называемые "умеренные". Пока трудно делать заключения, но это может означать полное изменение политики Красного Китая…" Радио внезапно замолчало, из машины вышел человек. Захлопнул дверцу и пошел по улице.
Харрингтон открыл переднюю дверь и сел за руль. У него было странное чувство, как будто он забыл что-то. Он пытался вспомнить, но не мог. Он сидел, сжимая руками руль, и чувствовал, как по всему телу пробегает слабая дрожь. Как будто дрожь облегчения, хотя почему он должен чувствовать облегчение? Возможно, из-за новости об Энрайте. Очень хорошая новость. Не в том дело, что Энрайт не подходил для должности. Наоборот, подходил. Но пришло время, когда человек имеет право и обязанность быть самим собой. И человеческая раса тоже имеет на это право. И самое поразительное — изменение правительства в Китае. Как будто злой гений Земли исчез с наступлением рассвета Что-то об этом гении он должен был помнить, что-то о происхождении этого гения. Но он ничего не смог вспомнить. Он опустил стекло и вдохнул резкий свежий воздух утра Распрямился и поднял голову.
Человек должен почаще так поступать, — сказал он себе. Что-то в начале этого дня было ободряющее.
Он тронул машину и поехал по улице.
"Жаль Мэдисона, — подумал он. — В конце концов, он был славным парнем".
Холлис Харрингтон, последний джентльмен, ехал по утренней улице.
Clifford Donald Simak, "Final Gentleman", 1960.
Сб. "Наследие звезд", М.: "АРТЛИК", 1993
Перевод О.Нартовой, И.Петрушкина
Первая публикация: журнал "The Magazine of Fantasy and Science Fiction", January 1960 [1]