Бояринов присел на лавочку, достал из кожаной папки пакет и вскрыл его. Текст был напечатан на машинке, как и полагается, через два интервала. Закурив, он углубился в чтение.
«Коса»
(страница воспоминаний о былом)
Это было давно. То есть так давно и так далеко, что до этого дня теперь уже не довезут никакие кони, не долетят никакие самолеты. Мне было семнадцать лет. Девочку из Тулы, приехавшую сдавать экзамены в театральный институт, Москва ошарашила своей людской круговертью, громадами домов, скопищами машин, трамваев, автобусов, легковых извозчиков… Экзамены принимали корифеи театра: Градобоев, Брылев, Гордеев, Мочальская, Былинкина, Светланова… Прошла все три тура. От счастья кружилась голова! Хотелось обнимать и целовать встречных прохожих. Никогда потом Москва не покажется мне такой ослепительно-красивой и звонкой, как в тот день. Кинулась на телеграф, тут же дала домой телеграмму, Побежала по магазинам за подарками маме и папе. Особенно мне хотелось порадовать дедушку. Для мамы я приглядела еще неделю назад красивый зонтик, а папе облюбовала серебряный портсигар. Серебро в те годы было дешевле, чем сейчас мельхиор.
Выскочив из Центрального телеграфа, я, не обращая внимания на дорожные знаки и свистки милиционера, побежала прямо через проезжую часть улицы в сторону Художественного проезда. Чуть не попала под машину. Пришлось оправдываться перед милиционером.
Прикинулась, (хотя это было и на самом деле так), неопытной тульской Машей-растеряшей. Он велел платить штраф. Я полезла в сумочку и… тут меня как током прошило. Вспомнила, что, рассчитываясь за телеграмму, я положила кошелек с деньгами на барьер рядом с окошком, а взять его забыла. Милиционер понял мою растерянность, махнул рукой и зашагал на свое место. Я кинулась (снова чуть не попав под велосипед) к телеграфу, ворвалась в зал, подбежала к окошечку, где давала телеграмму… Но… Вот тут-то я первый раз в жизни почувствовала и поняла, что «Москва слезам не верит», что «Москва бьет с носка»…
Все, что у меня было, даже медяки, осталось в моем красненьком кошельке, который мне подарила мама перед поездкой в Москву.
Как побитая собачонка, обливаясь слезами, словно во сне, я добрела до общежития института. Девочки и ребята, которые вместе со мной ждали приказа о зачислении, почти все покинули общежитие, каждый старался оставшееся до занятий время провести у себя дома, в семье, осчастливив своим поступлением родных, близких, друзей.
Откуда мне было знать в те годы, что в институтах существуют месткомы и кассы взаимопомощи, которые в крайних случаях могут пойти на выручку попавшему в беду человеку? Взяла свой чемоданчик, в котором была сменная пара белья и два ситцевых платья, вышла во дворик, села на лавочку и залилась горючими… Куда пойти? У кого просить на билет денег? Не было мелочи даже на трамвай, чтобы доехать до вокзала. Мои слезы заметила дворничиха, старая татарка. Сама метет двор и нет-нет да посмотрит на меня, горемыку. Потом подошла к моей лавочке.
— Щиво плачешь — спрашивает.
Давясь рыданиями, я рассказала о своем несчастье.
— О, дивка… Плох твой дила… Москве у тетка не пообедаешь… Ступай барахолка, продай вищь какой-нибудь и купишь билит…
Я сказала, что у меня нет таких вещей, которые можно было бы продать. Кто возьмет мои стиранные платьица.
— Тогда ступай вокзал и проси проводник… Может посадит. Есть же на свити хорошие люди, — пыталась наставить меня дворничиха, выметая из-под лавочки окурки.
Когда я поднялась со скамьи и, взяв свой чемоданчик, направилась к воротам, дворничиха меня окликнула.
— Ты, дивка, не вздумай косу ризать… А то еще додумаешься. Вон она у тибя какой!.. До самых колин. Поди, всю жизнь растила.
В первую минуту я не могла понять: при чем тут моя коса, какое отношение она имеет к моему плачевному положению.
— Вы о чем? Я что-то вас не поняла? — спросила я у дворничихи.
— Вшира вот тоже одна, вси диньга тратила в Москве, ехать не на что, пошла, дура, и отризала за диньга косу. Чуть покороче твоей был коса. Только ни такой красивый, как у тибя. У тибя коса толстый, золотой, а у ние потоньше и черный.
— А где она ее продала? — как-то равнодушно, еще не осмыслив по-настоящему того, о чем она говорит, спросила я у татарки.
— В тиатр… Там за кос больше дают, чем в парикмахерских… В парихмахирских совсим дешево за кос платят. — Взмахнув несколько раз метлой, дворничиха, видя, что я остолбенело стою и о чем-то думаю, снова начала причитать. — Лучше проводник попроси… А то придешь без кос домой — мать на порог не пустит. Вся красота пропадет.