– Образное сравнение, ваше величество, но более подходящее к сарматским и скифским нравам, чем к нашему веселому народу, к галлам, государыня.
– Не обижайтесь, Сегюр. Я вам верю, люблю вас, потому, может быть, не очень выбираю образы и слова… Но как назвать иначе, если в короткое время у вас двадцать раз меняли министров и всю систему управления… У вас, где жизнь давно идет твердой колеей.
– В чужих делах так трудно разбираться, государыня… Вы только что прекрасно доказывали это, разбирая нападки на Россию.
– Да я и не нападаю на Францию. Это чудесная страна. Ее постигло несчастье. Безумие, зараза, как вы недавно сказали сами… А средство для лечения такое простое. Я успевала с ним даже тут, в моей еще полупросвещенной, полудикой стране. Среди стольких бурь, бушевавших вокруг меня… После стольких гроз, которых отголоски еще встретили мое воцарение в стране. Я чужой явилась. Не правнучка Мономахов и святых князей, как ваш король, потомок древнейшей родной династии.
– Но тогда я спрошу… Конечно, не в подробностях. Это я видел… Чем успели вы, государыня, добиться таких волшебных результатов?
– Чем? Чем, хотите знать… – помолчав, подумав, переспросила Екатерина. – Да в двух словах могу вам передать… Пока я была великой княгиней, видела, что творится вокруг, я поняла самое главное: как не надо управлять. О, нет сомнения: две недели власти, как ею пользовалась дочь Великого Петра… как она царила десятки лет. И меня бы постигла участь моего покойного повелителя и супруга. Как постигла она его… за тот же грех… А если подумать о годах императрицы Анны? Ужас! Вспомнить страшно. Она… нет, вернее, министр ее… этот зверь Бирон казнил и сослал ни за что больше семидесяти тысяч людей. Могу поклясться: по доброй воле не делала и не сделаю этого в России. Вот, значит, первое, что приняла я за правило… Там остается немного. Как жить, как вести свое маленькое хозяйство…
– В шестнадцать тысяч квадратных верст, государыня.
– Да, да. Я как-то уж говорила вам… То, что передумано мною за долгие годы, пока я была почти узницей, в качестве великой княгини, дало мне материала и работы на добрых десять – пятнадцать лет после воцарения. А там явился навык, дальше колесница идет своей тяжестью, спускаясь с уклона по горе. Моя же дорога такова: наметила я себе план управления и поведения в делах, от которого не уклоняюсь никогда. Воля моя, раз высказанная, остается неизменной. И лишь стараюсь высказать ее возможно менее поспешно. У нас здесь все постоянно. Каждый день походит на те, что предшествовали ему. Меняются с годами и обстоятельствами люди, но не дела, не ход политики. А как все знают, на что могут рассчитывать, то никто и не беспокоится. Даю я кому-либо место, он может увериться, что сохранит его за собой, если только не совершит преступления. Это дает всему твердость.
– Но, государыня… если вы убеждаетесь… что ошиблись, что сановники или избранный вами министр совершенно не пригоден? Как же тогда?
– Пустое… Я бы оставила его на месте. Сама работала с каким-либо из способных его помощников. А тот лично – министр – сохранил бы и пост свой, и положение. Сохранил бы и меня от нареканий, что я плохо выбираю слуг для России, для трона, для земли.
– Это очень мудрено, конечно… Но осуществимо лишь в вашей благословенной стране, государыня…
– У полудиких скифов и сарматов?.. Ничего. Я не обидчива. Вот почти весь мой секрет. Остаются пустяки. Я наказываю даже сильно виновных, но сильных лиц только тогда, когда начнут меня понуждать к этому со всех сторон… причем помогаю этим понуждениям, под рукою… Отказывать в излишних просьбах я поставила несколько людей, на которых и падают нарекания за отказы. Милости раздаю сама. Хвалю громко, при всех. Браню наедине, втихомолку, но сильно… Затем… да, вот, должно быть, и всё…
– Исключая ума, отваги и постоянного счастья, о которых почему-то не помянули вы, государыня.
– Когда я умру, пусть люди и Бог помянут меня с ними вместе, граф… А затем вернемся к нашему стаду. Не могу я забыть прусского короля-забияки. Что думает о себе этот молокосос? Я научу его поаккуратней, получше заниматься своим ремеслом – пусть даже не встречу помощи ни от Версаля, ниоткуда в мире… А все-таки прямо сознаюсь: сейчас мы очень слабы. И попробуйте написать Монморену все, что касается Фридриха с его Пруссией… Видите, Сегюр, за доверие я отплатила, как умела, тем же.
– Я тронут, верьте, государыня. Больше: я изумлен. Столько лет я имею счастье видеть, знать вас…