Всхрапнувший было президент на последних словах встрепенулся и вскинул правое плечо:
– Дебелость? Великих тел? Не про меня ли уж Ми-хайло там резонит?
Теплов, смеясь, развел руками:
– Кто его разберет! Такой уж он человек.
На ум впало разобраться самому президенту. Он резво, чего нельзя от него было ожидать, вскочил с кресла, схватил за бока своего чтеца и высоко поднял над головой, кружа и чуть не сшибая его болтающимися ногами привезенную из Германии хрустальную люстру о пятидесяти позолоченных подсвечниках.
– Дебелость!… – спустил его на землю. – Есть, пожалуй. Давай еще маленько подебелим, да и домой поеду.
Теплов уже привык к некоторым странностям своего ученика, но все же ошарашенно отдувался:
– Фу, Кирилл Григорьевич, право, перепугался я… Тем не менее сбегал к президентскому буфетцу и принес заветный поднос, на этот раз с двумя бокалами.
– С вашего соизволения, Кирилл Григорьевич… За такой променад!
– Соизволяю, – отдувался и сам дебел президент. После некоторого молчаливого причмокивания и успокоения начал доводить дело до конца:
– Лекции? Публичные? Так ведь публика нужна?
– Нужна, Кирилл Григорьевич.
– Где ж ее возьмешь?
– Где ни есть, хоть и во дворце.
– Ну, брат!… Может, прямо Государыню сюда?! На такие вопросы Теплов не мог ответить. Ответил сам себе президент:
– А что? За Государыню не ручаюсь, а Великую Княгиню постараюсь залучить. Зело образованна! А наипаче всяких входящих-приходящих с просьбами.
Разъезжая с тобой по Европам, видели мы с тобой католические, музеумные, индульгенции? Видывали. Что сие значит? Отпущение грехов. А бывают ли среди просителей безгрешные люди?
О!…
Что-то обуяло господина президента. Какая-то блажная мысль:
– Там ведь и про чувства говорит тоже нехуденький Михайло?
– Да вроде бы…
– Не вроде. А поелику так, ты самолично гони сюда… да строем, строем! – кадетиков Сухопутного кадетского корпуса… цыганок еще не опознавших… – Вздохнул, но так уже, по привычке. – Еще кого хочешь… хоть лабазников! А я всех приятелей залучу! Того ради отнесешь ко мне в карету добрую пачку Михайловых сшитков. Два дня остается? Спешить надо. Давай маленько еще звякнем да и займемся каждый своим делом.
Звякнули. Отпечатанные и сшитые программы унесли в карету. Повод? А самый наиблагоприятный!
Раздавая во дворце программы и всем напоминая, что самолично там будет, не забыл и Великую Княгиню. Маленько даже похитрил, покружил по бесконечным коридорам и переходам дворца, пока вроде бы случайно не наткнулся на ее легкие шаги.
– Ваше высочество?.. – как должно, поклон со всем этикетом. – Не изволите немного задержаться?
Она изволила, но вовсе без удивления:
– Мне кажется, вы избегаете меня, сиятельный граф?
Кирилл немного смешался, но был уже достаточно натаскан по дворцовым паркетам, чтобы это замети-лось.
– Ваше высочество, помилуйте! Дела. За какие грехи на меня свалили эту Академию?..
– За грехи цыганские, – по-дружески рассмеялась она. – Не отпирайтесь, не отпирайтесь. Слухами земля полна и…
– …двор! Двор Большой, но ведь не Малый?- Если в Малый и приносят что, так обратно не выносят.
– Не сомневаюсь, ваше высочество, не сомневаюсь. А посему лично приглашаю вас… прошу!…
Он протянул ей программу, которую предусмотрительно держал в руке.
– Когда изволите ознакомиться и порешить, соглашаться или нет, пришлите кого-нибудь с запиской. В случае соизволения, разумеется, я же и буду провожатым.
Он тут же откланялся, тем более что в коридоре дворца нельзя было и минуты задержаться, чтоб на тебя кто-нибудь не налетел.
VIII
У молодой жены Екатерины Ивановны были все основания для хандры. Мало того, что ей не исполнилось еще и шестнадцати лет, а она была уже «чижолая», так подрасполневший муженек опять в Академию свою проклятую собрался. Явно с прекрасным настроением. Кучер застилал подушки кареты новыми коврами, камердинер носил вниз, и тоже в карету, разные сладости – будто Михайло Ломоносов рыжиков архангельских никогда не едал, а только марципаны и конфеты!
– Не дуйся, Катюша, – поцеловал он ее, сидящую у раскрытого окна, – Великая Княгиня едет, многие придворные вслед за ней…
– Что, у Великой Княгини уж своих лошадей не стало? – повернула Екатерина Ивановна вслед уходящему мужу отнюдь не красившее ее личико.
«Нет, с жинками держи ухо востро!» – ничего не отвечая, подумал муженек, сбегая вслед за камердинером вниз. Впрочем, камердинера оставил дома, удовольствовался одним слугой, вставшим на запятки.
Время поджимало. К подъезду Малого дворца и так подкатили, когда Великая Княгиня уже сходила по ступенькам, тоже в сопровождении одной горничной. Да и ту, при виде кареты, кивком головы отпустила.
– Я не опоздал, ваше высочество? – раскланялся он, подавая ей руку на подножке кареты.
– А это вам знать, граф, время-то, я никуда не тороплюсь, Кирилл Григорьевич. – Спокойно и привычно уселась она на переднее сиденье, прихлопнув белой перчаткой место возле себя.
– Благодарю, ваше высочество…
– Думаю, в карете меня можно и по имени звать.
– Еще раз благодарю… Екатерина Алексеевна! Лошади уже мчались во весь опор, и кучер лихо кричал:
– Пади-и!…
Великая Княгиня смеялась:
– Да куда им падать-то? В грязь?
Верно, шлепки грязи летели до окон вторых этажей. Получаса не прошло, как утих летний ливень. Было свежо и празднично в воздусях. Одно плохо – язык не вязался да дорога коротка, вот уже он – подъезд Академии, ради ожидавшихся высоких гостей чисто подметенный и по балюстраде[2] даже украшенный цветочными горшками.
Но президент Академии отвернулся и от наивных цветочных украшений, и от самой Княгини – в другую сторону смотрел. Там в разливонной грязи прыгал в белых чулках с доски на доску не кто иной, как Михайло Ломоносов, а перед ним шлепал босыми ногами какой-то служка и подсовывал под башмаки профессора – да, Ломоносова за это время успели уже утвердить профессором, – пятясь задом, злополучные дощечки, у него в руках их была целая охапка.
– Забавная картина! – в ту же сторону повернулась и Екатерина Алексеевна, которая, конечно, в лицо не знала Ломоносова.
– Да, забавно…
Он, президент Академии, помнил, что Ломоносов живет совсем рядом. Сам же своим влиянием и вытаскивал его из двухкомнатной служебной комнатенки в более или менее приличную пятикомнатную квартиру. Резон был: к профессору из Германии приезжает оставленная там семья, да и ногами болеет профессор, сильно, говорят, болеет…
Сейчас вот эти больные ноги довольно резво прыгали по дощечкам. Профессор боялся опоздать на свою первую публичную лекцию.
Лекция началась вовремя, в аудитории физического кабинета. И хотя Ломоносов, показывая разные забавные для публики предметы, расхаживал по аудитории, грязи на башмаках и белоснежных чулках не замечалось. Вид его был, пожалуй, величествен и… «дебел» – вспомнил президент назойливое словцо. Невольно улыбнулся.
– Да-а…- по-своему поняла его Великая Княгиня. – Вот она – наша Россия… Профессор зайцем прыгал по доскам, а сейчас… король, да, король!
Аудитория едва вместила всех желающих. Слухи в придворных кругах быстро расходятся: как же, будет сам президент да Великая Княгиня, возможно, и Государыня!..
Президент, конечно, с поклоном передал и программу, и личное приглашение Государыне, но она с лукавым смехом отмахнулась:
– Куда уж нам, старикам! Мы тут с Алексеем Григорьевичем чайку вечернего попьем, а тебя, граф Кирила, Екатерина Алексеевна сопроводит… помоложе… Ступай, спасибо, что не забыл пригласить.
Был в словах Государыни какой-то скрытый подвох, но когда его не бывало?
Лекция прошла замечательно, маленькие несообразности забылись. Мешковатый Михаил о Ломоносов весьма изящно раскланивался с публикой. Все-таки несколько лет проучился в немецких университетах, да и было какое-то природное изящество в этом архангельском мужике, который таскал немецких профессоров за волосья и даже каким-то манекеном колотил. Единственное, мог бы подойти к господину президенту, зная, конечно, что он сидит рядом с Великой Княгиней, – ручку ради своей будущей карьеры низкопоклонно попросить. Так нет: раскланялся – и с кафедры долой, в какие-то боковые двери. Не бежать же президенту следом за ним.