Теми же коридорами, в окружении многих придворных и кадетов Шляхетского корпуса они и к карете спустились. В обратный путь. «Домой», – оставалось крикнуть кучеру в окошечко, но Великая Княгиня, обычно сдержанная, как-то лихо рассмеялась:
– День уж больно хорош!
Кирилл лишь малую секунду думал – открыл задвижку окошечка и велел кучеру:
– Вдоль Невы на взбережье, Гнат. Малым ходом. Он посмотрел на Екатерину Алексеевну – кивнула головой. Даже подсказала:
– Гляжу, марципаны у вас, Кирилл Григорьевич, припасены. Ах, ловелас!
Ну, ловелас так ловелас. Выбрав на Стрелке пустынный, особо веселый мысок, он велел кучеру остановиться, а зевавшему на запятках слуге – вынесть из кареты ковер и застлать плоский, будто для того и приготовленный валун.
Пока прогуливались вдоль самой близкой волны, так что Екатерине Алексеевне даже песочной грязцой туфельки по золоченым пряжкам обрызгало, слуга накрывал ветерком овеянный столец. Бог знает что! Кирилл Григорьевич бросился на колени и выхваченным платком вытирал туфельки… может быть, даже слишком тщательно. Что, у Екатерины Алексеевны своих служанок нет? Она слегка прищелкнула пальчиком по его склоненному, светлому парику:
– Негоже графу услужающим быти!
– Я не услужающий, Екатерина Алексеевна…
– Кто же?..
– Я… знаете ли…
Какое-то наваждение вместе с морским ветерком накатывало. Хорошо, что слуга, будто в парадном зале, зычно позвал:
– Кушать подано!
Кушать так кушать. Слуга, без всякого приказания, истинно по своему наитию, и бутылку всегда бывшего в карете вина открыл.
Не зная, как быть, Кирилл недобро глянул на слугу, но Екатерина Алексеевна и тут нашла нужное слова:- Да-а, хорошие у вас слуги, Кирилл Григорьевич;.. понятливые.
Но настроение от чарки хорошего вина, при хороших слугах и просто прекрасном морском ветерке не поднялось. Встали с ковра в какой-то спешке и в спешке же в карету уселись. Слуга еле успел стряхнуть почти что нетронутые сладости и ковер постелить на прежнее место.
Дорога со Стрелки на Мойку показалась слишком длинной, и Кирилл Григорьевич не нашел ничего лучшего, как ворчливо заметить:
– Бог знает, что завтра наплетут!
– Наплетут, – без всякого выражения подтвердила Екатерина Алексеевна.
Но пока там, во дворцах, плели «Санкт-петербургские ведомости», в отчете о ломоносовской лекции ничего предосудительного не заметили. Напротив, вполне паркетным языком пропечатали:
«Сего июня 20 дня, по определению Академии наук президента, ее императорского величества действительного камергера и ордена Св. Анны кавалера его сиятельства графа Кирилы Григорьевича Разумовского, той же Академии профессор Ломоносов начал о физике экспериментальной на русском языке публичные лекции читать, причем сверх многочисленного собрания воинских и гражданских чинов слушателей и сам господин президент Академии с некоторыми придворными кавалерами и другими знатными персонами присутствовал».
Ай-яй-яй, ну газетчики! Это Великую-то Княгиню в число «других» записали?..
IX
Но что с них возьмешь!
Про событие, случившееся год спустя, они поскребут совсем уж не струганным языком – как тогда говаривали, из-под струга топором: «Поелику пожар раздулся по недогляду самих академиков…»
Ну да, конечно. В истопники следовало записать Михаилу Ломоносова, да и самого господина президента. А уж Григория Теплова, сына истопника, и подавно.
Одно неоспоримо: был пожар, да еще какой!
5 сентября у президента Академии первенцев родилась дочь Наталья, и 5-го же числа, только декабря месяца, в Академии наук начался, видно, Богом ниспосланный пожар. В назидание как есть слишком много возомнившему о себе профессору Ломоносову… Конечно, после многих лет внутриакадемических склок появившийся вдруг президент Академии не водил его рукой, как и его судьбой, но следующий год для архангельского мужика, наконец-то утвержденного в должности профессора, ознаменовался двумя важнейшими событиями… пожалуй, даже тремя: приезд из Германии семьи, получение более или менее достойной квартиры и выход в свет его «Риторики», сиречь «Краткое руководство к красноречию». Истинно, Бог любит троицу!
Жена Елизавета-Христина с дочерью Екатериной-Елизаветой объявилась в Петербурге, когда он жил в крохотной квартиренке при Академии – две дымных, холодных комнатки, в таких прозябали обычно нищие студиозы. После нескольких голодных студенческих лет уезжал он от жены в полную неизвестность, хотя по русскому обычаю будущую жизнь рисовал и перед тещей, и перед доверившейся ему немочкой в самых радужных красках. Уж куда радужнее!… Дочь скончавшегося к тому времени пивовара Генриха Дильха оставалась на положении то ли брошенной жены, то ли вдовы – ведь даже неизвестно ей было, жив ли дражайший «Михель». Ломоносов не имел никакой возможности выписать в Петербург свою семью: первые семь месяцев по возвращении он находился на положении студента, жесточайшая схватка с руководителем академической канцелярии немцем Шумахером, потом неизбежное бузотерство и избиение немцев, кончившееся арестом и еще перспективой быть битым плетьми, – только битым, без рванья непотребного языка и ссылки в Сибирь. Время-то какое? Еще доелизаветинское – Аннушки Леопольдовны времечко, при грудном императоре Иоанне Антоновиче. А пока следствие шло да канцелярская скука тянулась, на престоле-то Елизавета Петровна оказалась, при своем тайновенчанном муже Алексее Разумовском и при его младшем брате – Кирилле графе и президенте Академии наук.
Для Ломоносова это обернулось получением пятикомнатной квартиры по соседству с Академией. По досочкам-то он на свою первую публичную лекцию прыгал на радостях: и жена при своем доме, и он, уже в звании профессора, на законных основаниях при доме академическом.
Как следствие всего этого житейского блага и явилась его знаменитая «Риторика», о коей и при дворе императрицы Елизаветы Петровны знали, похвально отзывались. Но ведь сказано: трижды испытывает Бог счастливого, слишком счастливого человека…
Пожар!
Он начался в здании Кунсткамеры – достославного петровского детища – и вскоре охватил многие другие постройки докаменного, деревянного, петербургского века. Какой камень, когда царский дворец был сложен все из тех же кряжистых бревен, ну разве что хорошо обделанных и обшитых дубом. Однако ж и дворцы славно горели! Чего ж не гореть какой-то Кунсткамере… да бывшей по соседству Книжной лавке? Печи везде разваливались, истопники пьяные – пляши вприсядку – огонек горюч… Он и поплясал на славу! В едину ночь погорели и Книжная лавка Академии наук со всем имущественным складом… и многое, многое другое. Например, петровская галерея с богатейшей этнографической коллекцией – «там разные китайские вещи, платье сибирских разных народов, их идолы и сим подобные вещи». Далее, с таким трудом явившаяся петровская обсерватория – «со всеми находившимися в оной махинами, часами, моделями, небесными картами, зрительными трубами, компасами»… и прочее, прочее. Среди этого прочего и знаменитый глобус диаметром 3 метра и 36 сантиметров, именуемый Глобусом Готторптским; в свое время он подарен был Петру I герцогом Голштинским. Огонь не пощадил и всякие другие помещения и академические экспонаты – что уж говорить о ломоносовской «Риторике»! Она была к тому времени отпечатана в 606 экземплярах и находилась, еще несброшюрованная, «в верхнем академическом магазейне, у башни». Листы «Риторики» частью погорели, частью упали вниз – «иные замараны, затоптаны и подраны». Как не замарать да не затоптать- чай, тушили пожарище!