Вот и сейчас, пока братья судачили о делах черниговских, фрейлина быстролетной птицей влетела, по-свойски и без чинов устами Государыни приказала:
– Нечего рассиживаться! Кирилла – к Государыне!
Обратно на той же легкой ножке. Кирилл одно успел сказать старшему брату:
– Пожалуй, у меня будет время погостить у матери… Не до скончания ли века?..
– Ну-у, заладил!… У Елизаветушки гнев на милость быстро сходит. Ненароком и я там объявлюсь. Однако ж веди себя подобающе!
С этим напутствием он и пошел догонять фрейлину Авдотью. Да разве догонишь! В приемной зале Государыня ждала, не в личных покоях, это не обещало ничего хорошего. И барон Черкасов, проведя к восседавшей за служебным столом Государыне, по обычаю вон не вышел, с письменными приладами устроился у бокового столика. Никак записывать разговор? Уму непостижимо!
Кирилл Григорьевич исполнил весь придворный этикет, то есть с тройным поклоном подошел к грозному столу и остановился в двух шагах. Сесть не предлагали. Елизавета Петровна, ласковая Государыня, в завзятого канцеляриста обратилась, что-то выводила пером на листе гербовной бумаги. Хоть и издали, но Кирилл рассмотрел: попусту водит, кляксы какие-то ставит. Наконец надоело – перо в его сторону стрелой татарской полетело, с вихревым вопросом:
– Не много ль берешь на себя, Кирила?
Ни камергерства, ни президентства, ни гетманства, ни подполковника – просто Кирила. Так обычно в ссылку угоняют. Он ниже, чем от порога, поклонился:
– Сколько повелите, ваше императорское величество. Не более того.
Спокойный тон только разозлил Государыню. Краем глаза Кирилл видел, что барон Черкасов скрипит пером. Не со зла своего, по должности.
– И Божий гнев не страшит?
– Божьего гнева, раб недостойный, боюсь, а еще больше – гнева вашего императорского величества.
– Кто повелел тебе выгонять из полка, да при всех-то офицерах позорить графа Гендрикова?
Заминка с ответом вышла. Страшно было выговорить необходимое слово.
– Кто?!
Тут уж с полным раболепством:
– Никто…
Взмах руки, изгоняющей из кабинета.
– Так признаешь вины свои? Поклон лбом до самой столешницы:
– Вины мои безмерны, признаю, ваше императорское величество…
На какой-то миг задумалась, потупилась Государыня, но тут же вскинула светло-золотистую голову, никогда не знавшую пудры:
– Ага, безмерные! Так что же мне с тобой делать?.. Увидел, увидел барон Черкасов что-то такое, приговорное, в изменившемся лице Государыни, обмакнул в чернильнице свою остро отточенную гусыню, – почему-то не любил гусаков, гусынь предпочитал, – вышколенный личный секретарь изготовился записать неизбежный приговор… но тут задняя Дверь, соединявшая эту половину дворца с половиной первого камерге-ра, бесшумно растворилась, и вошедший Алексей Григорьевич с беспечным смехом спросил:
– А помните ли вы, моя Государыня, что такое потылица?..
Елизавета, сбитая с толку, глянула было на него – но как можно было глядеть на своего домашнего камергера?
– Потылица? Что еще за оказия?..
– Оказия… вот именно так оказалась! – Алексей Григорьевич, не спрашивая дозволения, подошел к ручке, а потом, эту же ручку приподняв, приударил ею по своей вспененной кружевами шее. – Вот она, потылица всякого верноподданного. Не будь братец в офицерском звании, я бы его покрепче поучил, своей-то рукой! – Рука была хоть и белоснежно выхоленная, но мускульная. – Ох задал бы!…
Елизавета Петровна вспомнила рассказы про прежнее ученье Кирилла. Чуток, но улыбнулась:
– Так, поди, болезно?
– Как не болеть! Но ежели от царской ручки, так быстро заживает. Подь сюда!… – Левой притянул братца носом к столу, а правой, все еще державшей царскую ручку, преизрядно хлопнул по склоненной шее.
– Так ведь больно ж!…
– Ах, Государыня! Простите. Но как иначе можно показать эту экзекуцию?..
– Экзекуция, говоришь? – не спешила Елизавета Петровна выдергивать свою ручку из холеной ручищи домашнего камергера. – Так она на правах строжайшего наказания?
– Наистрожайшие права! Уж я ль вас буду обманывать, моя Государыня?..
– Знаю, что не будешь, друг нелицемерный… умора, право, с вами! А ты чего там торчишь? – барона Черкасова вдруг как впервые увидела. – Ступай… да фрейлин для отрады пощипли!
Барон Черкасов с облегчением ретировался. А Государыня с неким всполохом вспомнила:
– Все разговоры, разговоры, а обедал ли ты, Алек-сеюшка?
– Вас дожидался, Елизаветушка. Думал, как исполните государственные-то дела…
– Исполнила уже, не видишь? – чуть было опять не осердилась. – Прикажи подавать обед на своей половине.
– При двух приборах?
– При трех… дурак несообразный! – вздернула она от стола голову Кирилла и в лоб чмокнула. – Пойду пока переоденусь.
Алексей Григорьевич проводил до дверей, выводивших в будуар, и вернулся к торчавшему у стола братцу:
– Да-а, потылица… Выручает даже графьев. Пойдем – погуторим на пустые брюхи. Менее часу на сборы к обеду не уйдут.
Кирилл бессловесно побрел за братом на его половину…
V
Граф Гендриков посчитал за благо перевестись в другой полк, где не так известна его фамилия. Да и русских мужланов было поменьше. Например, кирасиры – они и при Елизавете Петровне почти сплошь управлялись немцами. Почему бы с сородичами не соединиться?
Конечно, Елизавета Петровна, по своему обыкновению, очень быстро забыла о графе Гендрикове, о его малороссийских услугах, о ссоре с командиром Измайловского полка. Все-то помнить!…
Указы ее были добрые, свойские. По одному из них графу Кириллу Разумовскому, гетману Малороссийскому, надлежало при торжествах, публичных церемониях и при столах царских занимать место с генерал-фельдмаршалами, считаясь с ними по старшинству. Например, будь фельдмаршал Миних не в ссылке, а при дворе, он непременно сел бы выше Кирилла Разумовского, тоже при том же придворном звании. Но Миниха никто не собирался вытаскивать из ссылки, Государыня Елизавета Петровна оставалась в добром здравии – чего заглядывать далеко? Она пешком до Троице-Сергиевой лавры вознамерилась сходить!
Правда, это хождение на богомолье, привлекшее к себе пол-Петербурга и пол-Москвы, растянулось на целое лето. Выйдя из Головинского дворца, шествовала по мосту через Яузу, через весь центр Москвы, а карета тащилась далеко в обозе. Разумеется, никто из придворных тоже не смел садиться в кареты, по пыли шлепали за Государыней, которая ходким петровским шагом шла да шла вперед по Ярославскому тракту. За первый день аж семь верст! Само собой, обед на коврах под дубками, с песнями и сельскими плясками… а потом в каретах обратный путь до Москвы. С тем, чтоб назавтра от этих же дубков и продолжить дальнейший пеший ход. Так вот – вперед назад. С многодневными остановками у своих застаревших придворных, которые коротали остаток жизни в просторных поместьях подмосковных! Лета могло не хватить!
Граф Кирила не слишком о том печалился. По болезни своей жены – опять была «чижолая» – он получил разрешение остаться в приданном нарышкинском поместье, в Петровском, которое теперь все чаще называли Петровское-Разумовское. Благо? Благо, при такой-то славной летней погоде.
По стечению обстоятельств одолела хворь и Великую Княгиню Екатерину Алексеевну. Она застряла тож вблизи Москвы, на Ярославской дороге, в имении елизаветинской комнатной приспешницы Чоглоковой. Раево – называлось это райское местечко. При первом взгляде очень плохонькое по сравнению с нарышкинским Петровским. Но вот поди ж ты! От Петербургской дороги, где стояло Петровское, ежедневно проделывал тридцать верст до дороги Ярославской, где прозябала в худеньком Раево Великая Княгиня. Да и обратно тридцать, не меньше же утрешнего.