Он долго молчал, отдуваясь. Ничего хорошего на ум не приходило. Хотя…
– Как звать тебя?
– Сарра!
– Это не пойдет. Будешь… Душица! Да, у сербов есть, кажется, такое имя. А ежели и нет, так сестрица моя не знает. Да!
Он присел к свече, где сума с некоторыми бумагами лежала. Сестрица одна недавно замуж вышла, теперь под фамилией Дараган. Не бедная при таких-то братьях. Служанки нужны. Если, конечно, эта утопленница добредет до Козельца и не укатают ее вновь по дороге…
– Читать, Душица, умеешь?
– Нет, пан ласковый…
– Это хорошо.
Он написал сестрице Вере записку, чтоб взяла беглую сербку в служанки. Неплохо говорит по-русски, раньше с отцом по купеческим делам и в Московии живала, да всех родных побили-пограбили. От страха немного чумная, так ты, мол, приучи к дому. Из благодарности будет хорошо служить.
– Прозяб я что-то, – найдя выход из положения, уже охотно посмеялся. Выпив вина, и новоявленную Душицу угостил. Ведь пивала в шинке-то?..
– Пивала, – ответила на его немой вопрос. – Но только всегда маленечко.
– Ну и мы маленечко, – привлек ее к себе уже по-мужски.
И она по-женски же к нему прильнула. Прямо наваждение, а не сон предутренний.
Полотно палатки со стороны Сейма уже начало розоветь. Он решительно выпихнул ее из кровати.
– Оденься пока во что есть, а там… – протянул денег. – Подсушись на солнышке, зайди к своим… ну, евреям вашим… пусть постригут поприличнее, платьишко купят, и беги в Козелец. Найдешь Веру Дараган и отдашь мою записку. Не потеряй смотри.
С прекрасным настроением прихлопнул ее по мокрому платьишку, и когда босые ноги отшумели по камешкам, вышел следом.
Да, заря над Сеймом загоралась. Храпели с трех сторон шатра как ни в чем не бывало. Вот стража гетманская! Из самой прикормленной сотни!…
А сам был рад, что проспали такое диво. Свои-свои, а ведь тоже, поди, посплетничать не прочь?
Часть четвертая
СЛУГА ТРЕХ ГОСПОД
I
Президент Академии наук укреплял гетманские владения в Малороссии, но в Петербурге-то оставались и Миллер, и Шумахер, и конечно же Ломоносов. Передавали, опять стулья от гнева ломает. Добро, если не о головы немецких профессоров! С него станется.
Да и как иначе? Академические правила были поразительны. Ломоносову, не без вмешательства же президента, выделили наконец-то пятикомнатную квартиру по соседству с Академией. Благость для сорокалетнего профессора, уже с больными ногами. Не надо через весь город таскаться. Пройди через Ботанический сад, а там, если несносная грязь, и прыгай по дощечкам к крыльцу академическому… Как бы не так! Проход разрешался только самим работникам Ботанического сада, к коим профессор химии Ломоносов не принадлежал. Жалобы? А кому их лицезреть? Президент казаками и сербами занимается, так же у него под рукой и асессор академической канцелярии, возведенный в чин коллежского советника и от дел как бы отпавший. А ходить-то профессору Ломоносову в присутствие надо? Иначе жалованье перестанут платить. Чем кормить приехавшую из Германии жену и дочку-полунемку, при крещении названную Еленой? Гордец-процессор больными ногами тропку к президенту Академии не топтал – да и дотопчись-ка до малороссийского Глухова! Сами собой вести до президента дошли; изменить академические правила мог только он. Если не Указ, так прямое указание последовало: «…того ради профессору химии Ломоносову надлежит посещать Ботанический сад…» Не графское и не гетманское это дело – в таких мелочах разбираться. Пущай его шастает прямиком по дорожкам Ботанического сада! Не кругом же добрую версту обходить.
Как же отблагодарил профессор Ломоносов?.. Как всегда, своеобычно. Оды он Елизавете Петровне дарил, президенту же, имя его, впрочем, не называя, вирши весьма сомнительные. Под названием «Полидор». Там муза Каллиопа, «днепровская нимфа» Левкия и «тамошний пастух» Дафнис рассуждают о характере По-лидера. Таким вот образом:
Подлинный смысл этой пасторали как-то не приходил на ум гетману, да и президент Академии не слишком-то рассуждал о каком-то Полидора, но в светских кругах был повод для веселого шепота:
– Полидор? Пастух?..
– Он же превышает всех здешних пастухов!
– Как не превышать, дорогая, когда сам не так уж и давно был лемешевским пастухом…
– Но другие-то пастухи, выходит, и того хужей?
– Э! Их предки московские да и петербургские улицы сколько веков полами кафтанов мели, а нынешний Полидор…
– Да, да, и десяти-то лет не прошло!
– Так в «случай», как и его старший брат, попал…
– Ш-ш… Идут оба… Поклоны низкие, ниже некуда:
– Граф Алексей Григорьевич?..
– Ваше сиятельство, Кирилл Григорьевич!…
Как не склониться, когда из других дверей к ним совсем запросто, почти по-домашнему, подошла и Государыня. Ручку целуют, а она поощрительно:
– Ах, шалуны! Кирилл-то Григорьевич особливо… Можно насторожиться, но можно и вопросить:
– В чем же шалость, ваше величество?
– Как? Вы не знаете, что похвально вдохновляете пиита Ломоносова?
– Вы вдохновляете, ваше величество. Я как президент Академии обязан знать… – несколько льстиво потупился он, – я смею и публично напомнить:
– Нет, шалу-ун, шалун отменный! – удовлетворенно вскинула Елизавета Петровна светло-золотистую голову, и без короны светящуюся. – Однако ж мне, господин президент, всезнающие слуги докладал и, что твой пиит, без всякого на то соизволения, инкогнито, в Москву грянул?..
Чувствуя приближение внезапной грозы, старший брат постарался ловко увлечь Государыню к другой группе придворных, тоже страждущих лицезреть свою пресветлую благодетельницу.
Граф Кирила остался в некотором раздумье, чего слишком много думать, в своем характере – вальяжности не поощрял. Он, гетман и президент Академии, не решился бы приехать в Москву без высочайшего соизволения, а какой-то профессор взял да и сиганул прямо в Головинский дворец. Видели, видели лиходея. А вскоре и он собственной персоной предстал. Парадно и чинно одетый, но все же?..
– Господин профессор?
– Я, ваше сиятельство. Понеже, надо же фабрику стекла до ума рачительного доводить.
– Но разрешение? – ни я, ни начальник канцелярии – не давали?
– Истинная правда, ваше сиятельство. Но разрешение, в отсутствие ваше и в отсутствие Государыни, дал главноначальствующий Петербурга князь Голицын, а сенатская контора выдала документы на проезд. Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство.
Профессор Ломоносов поднаторел в придворных поклонах, вельмож многих знал, иногда и раскланивался довольно ловко. Все ж пребывающий в Москве президент посчитал за лучшее уединиться с ним в одну из дальних комнат необъятного Головинского дворца и там поспрашивать. Честно говоря, он был рад встрече с неугомонным бузотером, так, под шуточку:
– Прослышал я, господин профессор, что вы опять стулья это… ломо… носите? о чьи же головы, смею просить?
Ломоносов понимал настроение графа Разумовского, тоже не от хорошей жизни сбежавшего из Малороссии. Отвечал с самой малой субординацией:
– О свою башку. Мысли мои опережают деяния. Задумал фабрику цветных стекол, чтоб мозаику портретную выпекать. А какой я фабрикант? Ни денег, ни людишек для работы. Да и землица потребна, не на воздусях же Господних фабрику ставить. Кто вспоможет нищему профессору?