– Не ты ль ко мне под дверь лез, пан Будолях?
– Я, ваше сиятельство, – робко, но внятно ответил смущенный отец, склоняя голову.
– Выходит, помирились с моим управителем?
– Породнились, ваше сиятельство…- Чего ж на свадьбу не пригласил, шановный Панове?
– Только по робости, ваше сиятельство, по малости своей…
– Робость! А, говорят, был не из робких казаков? – тронул его обвисшую в рукаве культю.
Будолях припал к низошедшей на его небогатый кафтан руке.
– Ну, ну, я не поп все-таки… – отдернул гетман руку. – В дурацкое положение поставил ты меня, пан Будолях. – Он пригнулся к одному из своих сопроводителей, зашептал: – Скажи графинюшке: на свадьбу иду… пусть срочно пришлет с девками все такое…
Дорога от Глуховской церкви до помещичьей хаты Будоляха неблизкая: успел и денщик слетать обратно, и девки поспели вовремя, передали объемистый сверток, в золотой парче, перевязанной красной лентой. Гетман придирчиво осмотрел, но разворачивать, разумеется, не стал. Трем домовым дивчинам., принесшим подарок, кивнул:
– Можете оставаться при свадьбе.
Прислуга была из местных, им в радость. Поклонились и где-то сзади пристроились.
Будолях откланялся с извинениями:
– Побегу, ваше сиятельство, обряд блюсти… Ему надлежало вместе с женой встретить молодых.
С образами. С хлебом и солью.
По теплому времени столы были приготовлены на улице – куда ж всех в хату вместить. Лавки, само собой, из тесин, но для гетмана вынесли хоть и старенькое, но застланное ковром креслице. Знайте, мол, наших, ваше сиятельство! Все-таки мы помещики.
Гетман за столом оказался обочь невесты, вместо отца, чуть отодвинувшегося в сторонку. Понравилась невеста, хоть-видел ее впервые. Она склонила головку на хлеб, имевший форму большого бублика. «Це дивен», – шепнул сбоку польщенный таким вниманием Будолях. Невеста смотрела сквозь этот «дивен» на окружавших ее людей, на жениха и, конечно, дивилась своему новому положению. Два раза жених поднимал ее головку – она опять роняла. Только на третий раз села прямо возле него.
Гетман уже подзабыл, как здесь свадьбы делаются, толкнул локтем Будоляху:
– Чего ж они не едят?..
– Исстари не едят, ваше сиятельство…
Действительно, новобрачные ничего не ели за свадебным столом. Да и как было есть? Ложки их повязали вместе красной лентой.
За невестой стоял ее брат, уже с казацкими усиками. Он-то и расплел косу. А потом стал махать саблей вкруг ее головы, как бы обороняя. Все громко, кто в лад, кто не в лад, запели:
Брат саблей подцепил с головы папаху и ловко кинул ее на стол.
– Куп!
– Выкуп!…
По рядам понеслось давно ожидаемое. Польский иль немецкий талер, малороссийский шестак, стоивший шестьдесят копеек – в половину талера. В папахе забрякало-зазвякало. Гетман денег с собой не носил, стыдливо заозирался. Один из денщиков, стоявших за его креслом, сообразил и выгреб, что было, из своего кармана. Видно, немало, с руки гетмана звонким серебром посыпалось.
Вот когда и пляски начались! По кругу, друг за дружкой. Это называлось – «водить журавля».
За столами почти никого не осталось, все толкли необъятную, в степь уходящую землю. Матери невесты с поклоном поднесли красные чоботы – как награду занепорочность дочери. В противном случае был бы на шее хомут…
Молодые лукаво переглянулись, но ничего.
Ясновельможному было невмочь сидеть за столом, почти одному.
– Ге-еть ты! – скинул он на руки денщикам мундир и остался в одной шелковой сорочке.
Уж и забыл, когда плясал-то, да общие крики помогали. Под шелком сорочки так и ходило брюшко. Он этого не замечал, крепкими ногами крепко же и землю травянистую утаптывал, словно дорожку к кому-то торил. А к кому, как не к невесте? Жених не мог противиться натиску гетмана, потеснился маленько. Вот так-то, мил-женишок! Гетман начал припоминать, как плясывали в Лемешках, на посиделках. В присядку он уже не мог, ноги так низко не сгибались, но руки-то крылами орлиными вкруг невесты кружили, иногда и перышками крепкими пощипывая плечики. Что говорить, хороша была орлица, если бы не…
Не конник вестовой, ворвавшийся прямо в круг с криком:
– Нема кого с Батуринской сотни?.. Приказано в ночь выступать!
За всей этой свадьбой гетман и позабыл, что еще вчера подписал приказ – Батуринской сотне срочно выступить к Чернигову. Там формировался очередной сводный полк, чтоб вдоль Припяти, через польские, в этой войне союзные, земли идти в прусские края…
Там командовал Апраксин, Фермор, Бутурлин, а сейчас вместо главнокомандующего заступил граф Салтыков. Впрочем, какая разница? Никто из казаков, несколькими полками туда отправленных, обратно еще не возвращался. В том числе и муженек родной сестрицы, полковник Галаган. Да и возвратится ли кто?
Увидев, как побледнел и остановился середь пыльного круга жених, гетман догадался:
– Хлопче, ты к Батуринской сотне приписан? Жених, подбитый на лету, ничего не мог ответить.
Один из денщиков кивнул:
– Батуринскийон… Ему и наказал гетман:
– Скачи к писарю. До завтрашнего утра отсрочку! Догонит.
Невеста уже ревела и плохо видела, что клонит голову не к жениху, а к гетману на плечо. Он поцеловал ее, толкнул на руки каменно застывшему парню и пошел домой. Впрочем, и сотни шагов не сделал: в тени стояла припасенная для него коляска. Он вскочил как был, в одной сорочке; денщик уже набросил мундир на плечи.
«Ах ты, Господи! Как это скверно – быть гетманом! Таких вот хлопцев с пиками наперевес посылать под пушки! Вернется ли к своей невесте?..»
Даже Господь-Бог не мог ответить на этот вопрос.
Часть пятая
РОССИЕЙ ПРАВИТ «ЧЕРТУШКА»
I
Приступы и припадки у Государыни Елизаветы Петровны следовали один за другим. А это обещало скорую перемену власти и смену всех фаворитов.
Великий Князь Петр Федорович уже открыто называл Лизку Воронцову своей «государыней». У нее была сильная подпора в лице дядюшки, Михаила Илларионовича, который после отставки Бестужева-Рюмина – добились все-таки неприятели, сослали в глушь смоленской деревеньки, – занял канцлерское кресло. Он был более удобен Великому Князю и наследнику, нежели несговорчивый Бестужев; Государыня, занятая своими болезнями и неизбежной старостью, ничего не могла этому противопоставить; за дурной, а проще сказать глупый, нрав открыто называла «чертушкой», но лишить царского трона не решалась. Тут был свой «политикес»; внук Павел Петрович слишком мал, неизбежно вставал вопрос о регентстве. А кому же и быть регентшей, как не матери, Екатерине? Четверо Шуваловых, один из которых был теперь в «фаворе», а другой заведовал Тайной канцелярией, оттеснили от трона братьев Разумовских. Алексей сокрылся, как во времена Бирона, в своих Гостилицах, а Кирилл пропадал в Малороссии; взять там его было нелегко, все-таки была своя «гетманская корогва» – стража надежная, усиленная к тому же Измайловскими сержантами.
Но приходилось правде смотреть в глаза. Всяк понимал, что дни государыни Елизаветы Петровны сочтены; нелюбимый Бестужев был публично и с позором арестован при входе во дворец – Тайная канцелярия и не таких ломала – вспомнить хотя бы давнего Артемия Волынского. Брат канцлера, сенатор Михаил с глаз долой отослан за границу; его жена после кнута и вырыванья языка сослана в Якутск, просто за женскую болтовню. Смещен и от унижения умер на заштатной станции Четыре Руки главнокомандующий Апраксин. Над братьями Разумовскими нависла смертельная опасность.