Давно ли отшумело в ужас всех вгонявшее царствование Анны Иоанновны? Пять лет всего-то и прошло. Шестипудовая бабища, мужланка и ликом, и духом, ни любви, ни дружества истинных не знавшая, – должна же была чем-то пробавляться? При царской короне, при всеобщем лобзании ее непотребно толстых, расплывшихся от водянки ног, но при голодной и холодной постели… если не нагонит аппетита и не согреет герцог Курляндский, Бирон то бишь. Корона на ней, а Россия самодержавная, как и сама самодержица, истинно под ним, под его издевательским брюхом. Терпи для своей услады, самодержица, терпи и Россия. Трепещи! Всяк тварь дрожащая. Всяк раб и всяк боярин. Лобызай стопы не только ошелкованной и озолоченной бабищи – в любой грязи измазанные сапожищи герцога Бирона. И лобызали – куда денешься? Жить-то хочется.
Разве что великий канцлер Артемий Волынский – с душой древнерусской, а родом еще древнее, – не упускал случая уличить герцога и раскрыть заплывшие жиром мужланские глазищи непотребной бабы, как-никак российской императрицы. Наивен, хоть и умен был боярин Волынский. Ведь мог бы предугадать: кончится тем, чем и кончилось,. Предводитель всей «русской партии», нашептывал Бирон в замшелое ухо Анны Иоанновны: «Опасность, страшная опасность для трона!» И на погибель Волынскому выдумывал и вдувал, в правое ли, в левое ли ухо, переворачивая российское самодержавие с боку на бок, одно шутовство за другим. Где-нибудь да оскользнется самолюбивый боярин, сломает непокорную шею!
Так и родилась шутовская затея, скрепленная царским указом, – быть Ледяному дворцу пред дворцом Государевым! Само собой, поручили канцлеру Волынскому. В срок самый жесткий и неукоснительный. В зиму лютую.
Но ведь и тут не поймал его Бирон! К назначенному сроку пред дворцом царским явился ледяной дворец, в котором топились ледяные печки, по-за ледяной крепостной стеной стояли ледяные пушки, палили в клубах дыма ледяными ядрами, ледяные фонтаны поднимали золотистые струи дождя, трубили африканским ревом ледяные слоны, пенилось в ледяных кубках только что входившее в моду французское вино на ледяном же столе, пред ледяным, точь-в-точь повторявшим настоящий, царским троном, и ледяное же перо на ледяном листе, чтоб писать царский указ…
Казнить? Миловать? Конечно же казнить!
Но возрадовалась заскучавшая было бабища, на водянистых ногах, поддерживаемая с четырех сторон, сама пришастала к трону, посидела на любезно подсунутой – уж тут-то не ледяной! – подушке и указ повелела написать самый милостивый. Ах, боярин Волынский, услужил так услужил! Царская благодать, и царская же награда.
И все ж подловил Бирон боярина и великого канцлера Волынского. В заговоре против Государыни был обвинен. Несть обвинения более тяжкого!
Но ни на дыбе, ни перед тем, как четвертован был, никого из своих пособников не выдал Артемий Волынский. Знал, что все равно его ждет истязание, – чего молодых друзей за собой в могилу тянуть? Един за всех мученическую смерть принял. Всех выгородил и обелил… Одним из таких обеленных и был Григорий Николаевич Теплов. Личный секретарь Артемия Волынского, а ныне учитель Кирилы Разумовского.
Теплов не зря же носил такую фамилию: был сыном придворного истопника. А истопники, при громадном печном отоплении дворцов, которые к тому же частенько горели, были люди своеобычные. Наводившие мистический ужас. Если даже быстрая на ногу Императрица Елизавета почитала своего личного истопника – вальяжного Васеньку Чулкова – пожалуй, больше, чем канцлера Бестужева, так не лучше была и вечно мерзнувшая, расплывшаяся Анна Иоанновна. Несть числа, кого руками Бирона казнила – истопника не трогала. Потому и смог сын его Гришаня учиться, и даже весьма изрядно, под крылом незабвенного Феофана Прокоповича. Сметлив и проворен был Гришаня, чтил завет: «Чтоб теплела жизня твоя, прислоняйся к самой горячей печке». А уж куда горячей боярин Волынский! После Феофана еще и за границу послал, в немецких университетах ума набираться. Вернулся Гришаня уже готовым секретарем великого канцлера. Жаль, маловато им в совместности довелось поработать. Слишком гордого боярина вскоре четвертовали, отец истопник от пьяного угару взял да и помер, а сын в ужасе бросился искать новую печку. Поначалу на захудалом дворишке цесаревны Елизаветы; как чуял – не зря. На счастье его, вскорости померла о всех своих шести пудах и Анна Иоанновна, а после некой холодной дрожи и новая печка нашлась: малороссийская. Именем Алексеюшка, если на голосок воспрянувшей из небытия дочери Петра Великого. Первого камергера, его сиятельства, если на голос прозябшего человека.
Алексей Разумовский знал всю малороссийскую необразованность и чтил ученость сына истопника, который душой и телом прислонился к новой возгоревшейся печке. Потому после поучительных подзатыльников и наказал младшему брату:
– Свое житейское тепло – да от Теплова бери!
Поднатерпевшись всего в свои молодые годы, Гришуня, ставший к тому времени Григорием Николаевичем, адъюнктом Российской Академии, свою ученую печь раздул до полной жароносности. Так что Кириле Разумовскому, уже растившему усишки, не только на фрейлин – и на молочниц петербургских заглядываться было некогда. Справа огревает всякими науками Теплов, а слева всякой дуростью и другой учитель – истинно Ададуров!
Василий Ададуров хоть и был из потерявших корни дворян, но тоже имел потребу прислониться к возгоравшейся печке. Жизнь – она такая. Хоть и при Академии. На трехстах рублей годовых… Хоть и в адъюнктах, как и Теплов, пребывая. При нищем профессоре, который и сам-то больше четырехсот не получал. Возрадуешься, коль такое место объявилось.
Так вот два адъюнкта Императорской Академии наук и взялись за неуча Кирилку Розума, только что с легкой руки старшего брата получившего фамилию Разумовского.
Руки, по строжайшему наказу камергера, были не из легких. По правой – хлесть линейкой:
– Геометр – он должон линию держать! По левой – хлесть линьком:
– Философия – она наук наука! Зри в корень,
А зреть ему хотелось в окно, из-за которого, даже зашторенного, неслось:
– Молочко несу… моло… денькое!…
Из другого, зашторенного на другую сторону, во двор, откликалось как назло:
– Сбитень… тите… титень!…
Кирилл ни с того ни с сего начинал отвечать урок:
– Титень, сиречь титя… сиречь татенька татки-на… незнаемо, як было у Дидро, як быцца у якого-то Нютона…
– А вот так-як! – останавливал учительский линек.
– В младости у них тоже была милейка-линейка! – другой, уже подпухшей руке попадало.
Он прятал отъевшиеся на братниных хлебах руки под учебный стол. Старший брат не поскупился: дом на Васильевском острове был со всей обслугой – с поварней, с гувернерством и с таким вот лихим учительством, при совершенно пустом классе. Только два кресла для учителей, столик гладко натертый, стулец дубовый при нем да на глухой стене доска черная, при рыжих писучих камнях в проколоченном ящике. Сиди и не ее-рись! А из-за шторен все то же:
– Молочко… чко!…
– Сбитень… титень!…
Вот и учись. Кирилл назло и руки перестал прятать под столешницу. Что руки – душа опухла. Слышно – зашептались учителя:
– Никак заучился?
– Замучился, лучше скажи…
Им пиво полагалось для удобства учения. Между кресел еще один столец стоял, с глиняным жбаном и двумя простыми, глиняными же, кружицами. Пока учителя передыхали после науки, Кирилл потирал руки и ехидно посмеивался. Что линьки-линейки -* давно ли с хохлацкой братией на батожье дрались! Один пастушонок – при телках, другой – при козах, третий – при бычках, уже заостривших даже козам на потребу красные писала – не в пример этим из камня выточенным. Стада мешались, в один непотребный гурт сбивались. Батожье-то не только по бычьим писалам ходило – и по пастушьим за милую душу.
Нашли чем пугать. Шепчутся:
– Неучу-то дать пивца?
– А какого пивца нам даст его сиятельство?.. Нет, не хотелось Кирилке подводить под батожье
своих учителей. И учился исправно… и научился свои нужды потихоньку справлять. Учителя-то хоть и жили на всех харчах, а тоже люди: в трактир ли, к трактирщицам ли – надо сходить?