Нынешний гетман, тогда еще четырнадцатилетний хохленок, только что вызванный старшим братом с Черниговщины, как раз угодил на запятки саней, которые уносили ко дворцу Елизавету Петровну, в кирасе поверх домашнего платья. Ее верного, негласного муженька Алексея Григорьевича и несколько человек ближней свиты. Все со шпагами, а то и с саблями – пистолями. Дальше парадных дверей старший брат младшего не пустил, да и недолго там переворот совершался: получаса не прошло, как выхватили из постели правительницу Анну Леопольдовну и ее ревущего сынка, Императора Всероссийского. Брат Алексей и нес его на руках; не зная, чем успокоить, собственный палец в роток засунул…
Следы младенца-самодержца затерялись было где-то на Севере, а потом обнаружились в Шлиссельбурге. По великому секрету старший брат рассказывал, как они с Елизаветой Петровной тайно ездили навещать узника… страшно горько было слушать! Так уж вышло: при вступлении на престол Елизавета Петровна перед образом Богородицы дала клятву никогда не применять смертной казни. Ну, кнут там, рванье языков, дыба, Сибирь, само собой, но смертных казней действительно не было.
Так и дожил Император Иоанн Антонович до царствования Петра III… тоже Императора и своего двоюродного брата!
О, Россия, чего только не случалось!
Но если Елизавету Петровну не очень-то тревожила тень узника-Императора, так Петр III жил постоянно в тени этой тени. Гетман Разумовский ни о чем его не спрашивал, и он ни о чем не говорил. Просто по сухому уже весеннему времени подкатил в карете к крыльцу, всего-то с несколькими верховыми голштинцами, и велел:
– Одевайтесь, граф, по-дорожному. Со мной!
У Государей не спрашивают – куда и зачем. В пять минут собрался, без всякой парадности. Сверху накинул синий офицерский плащ, заметив, что в плаще был и Государь.
– Правильно, – похвалил тот, самолично открывая дверцу дорожной, отнюдь не парадной кареты; Петр Федорович был один, лишь на запятках стояли два голштинца.
Карета понеслась по неведомой для Кирилла Григорьевича дороге. Лишь каким-то чутьем он догадывался, что это отнюдь не праздная прогулка. Не в пример своему обычному шутовству Петр Федорович был молчалив и сосредоточен. Лишь отстегнул кожаный карман с боковины, достал серебряную флягу и две серебряных манерки; сам й налил, ничего не говоря. Не французское, не венгерское – во фляге была петровская крепчайшая водка. Значит, и дело предстояло крепкое.
Пока так, без всякой закуски, причащались, впереди открылись мрачные каменные бастионы. Земляные валы. Ворота. Блеск штыков у часовых.
Кирилл Разумовский никогда здесь не был, но сразу догадался: «Шлиссельбург!…»
Еще хватило духу пошутить:
– Не меня ль туда?..
– Не заслужили… пока, – тоже мрачноватой шуткой ответил Петр Федорович.
Он кивнул одному из голштинцев и, когда тот, спешившись, подскочил, протянул запечатанный конверт:
– Лично коменданту Бередникову. Не перепутай! Голштинец четким маршем прошагал к воротам, было видно, что ему пришлось что-то доказывать часовым. Однако какое-то время спустя его провели во внутренний двор и дальше, на крыльцо.
Гетман не знал, что там в конверте, но догадался, что Петр Федорович хочет пройти инкогнито, под видом Государева посланца. Государей ведь так не встречают. В крепости не торопились. С полчаса прошло, прежде чем к карете вернулся посланный часовой. Не сам комендант!
– Разрешают, – не слишком-то вежливо пригласили.
– Свою охрану возьмите, – шепнул гетман.
– Только вы, – спрыгнул на землю Петр Федорович.
– Но мне приказано одного… – замялся в нерешительности часовой.
– Пойдите и скажите коменданту Бередникову, что там прописаны фамилии двоих! – начал терять спокойствие Петр Федорович.
Часовой опять ушел, на этот раз не надолго.
– Разрешают двоим.
Шли вслед за тупоголовым исполнителем. За спиной примостился другой часовой. Как под конвоем!
Шаги четырех человек гулко раздавались по каменным плитам коридора, слабо освещенного масляными плошками. Окон не было. Кирилл успел еще подумать: «С нашим Государем не соскучишься!» – прежде чем в раскрытой боковой двери мелькнул свет. Опять двое часовых с примкнутыми штыками. Прошли в хорошо освещенный свечами тамбур – нечто вроде прихожей, даже с двумя стульями. Там стоял, широко расставив ноги, мрачноватый, невыспавшийся полковник. Он хотел, видимо, что-то сказать… но вдруг побледнел и встал навытяжку:
– Простите, Государь, я делаю все по инструкции, письменно мне заверенной Государыней Елизаветой…
– Оставь нас, болван. Закрой дверь!
Петр Федорович был недоволен, что инкогнито раскрылось. Да как полковнику не знать Государя! Вероятно, присягал.
Полковник как ошпаренный выскочил в коридор. Через следующую дверь прошли в камеру, довольно просторную и чистую, освещенную несколькими свечами. Да и полоска дневного света сквозь верхнюю фрамугу зашторенного оконца пробивалась. Минутного взгляда было довольно, чтоб все понять. Железная кровать у боковой стены, аккуратно застланная, стол в изголовье, на нем остатки еды, несколько книг, в том числе и приметная Библия, у порога прибитая к стене вешалка, под ней тумбочка, таз с водой… больше ничего, кроме иконки Богородицы, повешенной над столом. Да, еще один стул…
Кирилл не успел сообразить, что им втроем делать с одним стулом, как через распахнувшуюся дверь две полковничьих руки просунули еще два стула – и, будто ожегшись, спрятались обратно.
Кирилл взял стулья, поставил их возле стола, с нескрываемым любопытством рассматривая узника. Если это Он – а кто же иначе? – ему двадцать первый год кончается. Брат Алексей- говорил, что Елизавета Петровна навещала его в пятнадцать лет, нетрудно посчитать. Жутковато смотреть… Юноша монашеского вида, почти без возраста… и без признаков бороды – или хорошо побритый? Высок ростом, худой и очень бледен, как росток подвялый. Господи, вся жизнь в этих каменных стенах! Что-то романовское есть… Удлиненное лицо с заострившимся продолговатым подбородком, синь в глазах, хотя уже и поблекшая. Взгляд загнанной в угол мыши… Призрак, призрак!
Петр Федорович тоже не мог оторваться взглядом и не знал, что делать.
– Садитесь, – наконец сказал и первым сел к столу. Прошло еще несколько минут, тягостных, как сама смерть, прежде чем он спросил:
– Вы кто? Вы знаете себя?
Узник вздрогнул и вскочил было со стула.
– Сказано – сидите!
Нет, такие психологические опыты были не для Петра Федоровича…
– Говорите! Узник заговорил:
– Была когда-то одна тетя… красивая, как Богородица… она солнышка обещала, птичек, травки зеленой… где моя Богородица?..
Петр Федорович не знал о посещении своей тетушки, но Кирилл по рассказам брата обо всем догадался, в том числе и о впечатлении, какое она произвела на узника, тогда пятнадцатилетнего.
– Вот твоя Богородица! – поднял Петр Федорович перст к иконке. – Говори, да не заговаривайся! Кто ты?
Странно было ждать ответа на этот вопрос, но он последовал, хотя и сбивчивый, отрывочный:
– Жаль Богородицу… она ведь не могла умереть, не могла?.. О себе?.. – почувствовал он требовательный взгляд. – Я не всегда здесь жил, кажется, на ножки вставал с тетей, которую мамой называл… на руках меня носили, целовали… потом куда-то в холод везли, на санях, в шубе кислой, да, как щи здешние… где та тетя, которую мамой звали, не знаю… я здесь вот оказался… стены каменные, а мышка ко мне откуда-то пролезает, вот-вот, радость-то какая!…