Мышка и в самом деле пробежала по полу, по его ногам взобралась на колени, а потом на стол и стала доедать остатки мяса.
Петр Федорович вскочил:
– Это все? Что ты еще знаешь о себе?..
Узник погладил мышку, спустил ее на пол и жестом почти таким же, как Петр Федорович, поднял свой исхудалый перст:
– О, дядя, я все знаю, все… стражи мои бывают пьяны и спорят – настоящий я Император или не настоящий… они ведь ту книгу не читают, – положил он бледную ладонь на Библию, – а я – то читаю, не знаю, как научился, там сказано: настоящий Император… должен быть в царских одеждах, в парче и золоте… не знаю, что такое парча, но не это же?.. – потряс он полами опрятной, чистой суконной куртки, – мне ее меняют, меня даже иногда моют в большой такой лохани, вот только парчу мышка, видать, съела… кушать хочет, кыш, ненасытная!… Вот придет моя тетя-Богородица, я на тебя пожалуюсь!… – мышке погрозил пальцем, а Петру Федоровичу показалось – ему грозят…
– Не придет твоя тетя! Никогда не придет! – уже с нервной дрожью в лице бросил он. – Пошли! – дернул за рукав своего тоже дрожавшего спутника.
… Обратный ход был скорым и быстрым, под эскортом самого полковника, который вышагивал сбоку с обнаженной шпагой, как на параде.
– Оставьте нас, – у ворот отмахнулся Петр Федорович. – Узнику дайте вина… и вообще каждый день давайте! Будет прислана подробная инструкция!
Он уже не видел, как полковник салютует шпагой, как у ворот каменно застыли часовые – прыгнул в карету, даже не оглядываясь на своего спутника, выхватил из кожаного кармана серебряную флягу, без всякой манерки припал к ней трясущимися, бледными, как у узника, губами…
«Два Императора… двоюродные братья… и оба юродивые… Господи! Господи! До чего ты дожила, Россия?!»
Видно, лицо нехорошо исказилось, потому что Петр Федорович оторвался от фляжки:
– Что, гетман, страшно?
– Страшно…
– Мне вот тоже, а потому… – он выхватил из кожаного кармана другую флягу, – потому веселись, душа!
На этот раз манерки появились. Чокнулись.
– Разумеется, гетман, ни слова?
– Никому ни единого, ваше величество.
Карета мчалась в Петербург как от погони. Призрак за ними гнался, что ли?..
VII
Бессмысленная поездка в Шлиссельбург немного отвлекла от черных мыслей. Да и где черное, а где белое? Дарьюшка была похоронена, оплакана, а плач в доме продолжался… со смехом напополам. Когда Екатерина Ивановна рвала на себе волосы и ночные рубашки – это было по крайней мере хоть понятно; хуже, когда на нее накатывало совершенно неожиданное веселье. Тогда она вскакивала середь ночи с постели, босоногая и растрепанная, топотала по ковру и звала к себе:
– Кирюша, милый… иди ко мне! Покряхтывая, он тоже спускался босыми ногами на ковер. Бог весть что! Не мальчик, чтоб с женой, да при такой-то ораве детишек, миловаться на полу, пускай и турецкими коврами застланном… Она валилась в изнеможении, после своей рубашки и его шелковый балахон раздирая.
– Дарьюшку! Дарьюшку давай!…
От этих валяний на ковре опять в «тяжесть» впала. Может, ей казалось, а может, и на самом деле так было. Одно хорошо: графинюшка успокоилась и даже похорошела. После десятой-то «тяжести»… Она начала выезжать к ближним подругам, до дворца, конечно, не добираясь.
Да и где теперь двор? Все двинулись с зимних квартир на летние. Зимний дворец, в котором так и не довелось пожить Елизавете Петровне, был частью уже отделан, однако ж нового Государя тянуло на простор, поближе к войскам, которые шли под Ригу – то ли садиться на корабли да плыть в Данию со всеми пушками, то ли для маневров каких. Желания Государя были столь изменчивы и противоречивы, что никто не решался гадать. Одно вскоре стало ясно: войны пока нет, как нет и коронации, просто устанавливается новый порядок вещей. Одну половину громадного Ораниенбаумского дворца занял Государь с фрейлиной Лизкой Воронцовой и всем своим голштинским двором, на другую, отдаленную часть дворца отселяют Екатерину Алексеевну. Кто теперь Императрица – пойди пойми!
Екатерину Алексеевну пока еще не арестовывали, не отправляли в монастырь, не высылали за границу, но всем показывали ее ненужность. Весталка Дашкова, встречаясь с графом Кирилой, трагически закатывала красивые, кукольные глазки:
– Милый граф! Когда же вы очнетесь? Ее в Монплезир хотят упрятать!
– Ну, это не самое страшное, – со спокойной флегматичностью отшучивался Кирилл Григорьевич. – Во всяком случае, у нас будет место где посудачить.
Дашкова смотрела на него как на предателя:
– И это вы, вы говорите?! А мне казалось, что вы влюблены в Екатерину Алексеевну, как Орлов… или…
– Как Понятовский?
Весталку только и можно было сбить с речи вот таким прямым ударом. Понятовский! Ему прочили польскую корону, а в жены…
– Да! – договаривала весталка.
Слухи, домыслы – все вместе сплеталось. Дома истеричная жена, здесь такая же истеричная весталка. Промеж всего – или над всеми? – не менее истеричный Государь, который напрочь забыл, что Кириллу Разумовскому надлежит быть в Малороссии, поскольку он гетман. Да и сам-то Кирилл о своей принадлежности стал забывать – все малороссийские дела были отданы на откуп старшинам, во главе с генеральным обозным Кочубеем. Родственничек как-никак! То-то понахапают в отсутствие гетмана…
Сейчас ежедневные парады и разводы на дворцовом плацу. А вечером, если не во дворце каком-нибудь – Летнем ли, Зимнем ли, – так вечер открытый, с неизменным присутствием Станислава Понятовского, пока что и не короля польского, и не любовника, пожалуй. Метая банк красивыми, холеными руками, он жаловался:
– Матка Боска! Жещинам нельзя доверять не только сердце, но и…
– …корону?
С польской короной у Станислава Понятовского пока что не получалось, а с какой такой радости он поселился в Петербурге – тоже никто не знал. Кроме Екатерины Дашковой, разумеется.
– Это лучше, чем неотесанный Орлов! – заговорщицким тоном шептала она на ухо, неизменно проигрывая.
Нарочито флегматично Кирилл Разумовский, ее более везучий партнер, уточнял:
– Это который? Их же трое, даже четверо, если московского считать.
Екатерина Дашкова категорично закрывала глазки кукольными ручками:
– Григорий!
– Герой Грос-Егерсдорфа. Так ведь он же пораненный вроде?
Иногда в слезах отбегала от него весталка, бросая карты. А чего судьбу делить, она сама придет, когда надо. Если о Понятовском еще и в прошлые годы знали, так что могли знать об Орловых? Полгода назад и слыхом не слыхали. Кто они?.. Говорили, по фамилии – Адлеры. Вроде как из немецких колонистов. Без роду, без племени. И вдруг выскочили. Григорий состоял при пленном немецком генерале Шверине и через то приблизился к Петру Федоровичу; Алексей, прозванный Алеханом, просто силач и красавец; младший Федор – прапорщик Измайловского полка. Однако храбры и отчаянны были братья, а Григорий еще и ранен при Грос-Егерсдорфе, хотя будто он один, сколько там положили народу! Но вели себя братья так, словно век жили во дворцах. А уж куролесили!…
Дашкова с восторгом оповещала:
– Нет, вы послушайте, что они этой ночью вытворили! В Фонарном переулке, где беспутные девки живут, вывеску над вторым этажом подняли: «Институт для благородных девиц». А будочников, которые вывеску хотели снять, избили, а потом вином упоили!
– Эко диво, – пытались возразить. Она находилась еще пуще:
– Намедни же у гробовщика, что на Мойке, еще хлестче вывесили: «Свадебные обеды»…
Ей и тут хотели возразить, но Кирилл Разумовский жил на Мойке, поддержал:
– Сам видел, превосхитительно!
Ему становилось скучно при таких разговорах. Понятовский ли, Орлов ли… ему-то какое дело?..
Одно понимал: краем уха и Екатерина Алексеевна эти пересуды слышала. Когда она входила, смешки стихали. Весталка принималась ее обнимать и увлекала на какой-нибудь дальний диван, чтобы наедине вволю пошептаться.