Только следующий воевода, Василий Шереметев, побил татар и поляков. Да и то с помощью казанского воеводы Алексея Трубецкого. Два года длилась эта кровавая смута. После многих битв, раненный, попал Трубецкой в плен, но и там продолжал укорять Виговского в измене… после чего и был казнен.
Тогда молодой Хмельницкий начал собирать заднепровские полки – там он был провозглашен гетманом, ибо еще были люди, помнившие воинскую доблесть его отца. С помощью заднепровских отрядов и очистили казаки заполоненную Малороссию.
Но дальше – опять смуты, а Юрий не был таким полководцем, как его отец. Кровь лилась еще несколько лет, ибо Юрий метался между союзом с Польшей – и Россией… А на двух конях никому не удавалось усидеть!
Кончил он свои дни в монастыре, куда сбежал от всех бед. Позорная плата за малодушие!
Еще более тяжкая доля ожидала Шереметева. Разбив отряды Юрия Хмельницкого, поляки вместе с татарами окружили лагерь русского воеводы. По примеру казаков он связал цепями обозные телеги, так называемые «ужи», и за этим прикрытием восемь недель отражал приступы намного превосходивших сил врага. Но голод, болезни и отсутствие воинских припасов вынудили его, после переговоров, выйти в чистое поле с распущенными знаменами. Поляки обещали русским свободный проход в свои земли, но договор нарушили. Шереметева вероломно взяли в плен и отдали татарам – как плату за их службу. Русский воевода двадцать лет провел в тяжком плену, искупая малодушие и бесхарактерность Юрия Хмельницкого…
Куда смотрел ты, Господи, когда пригрел на груди старшего гетмана – льстеца и двуедушника Виговского?!
V
Обо всем этом думал Кирилл Разумовский после приезда в Батурин. Для него не было секретом, что некоторые полковники, в том числе и ставшие по родству свояками, нет-нет да и обронят:
– Все мы под Богом ходим, Кирилл Григорьевич… да продлит он дни твои!…
Это под первую рюмку, а под другую яснее:
– Семья-то у тебя, ясновельможный, какая? Случись что, по миру ведь пойдут!
Дальше совсем открыто:
– Не дурак был собиратель наших земель, Богдан-то Хмельницкий. Взял да и передал гетманство сынку своему!
И хоть мало что знали помышлявшие о наследстве родственнички, но рассуждение свое имели. Здравое, надо сказать. За гетманом как за порогами днепровскими сидели. А ну как пороги-то возьмут да и уплывут вниз по Днепру? Ищи-свищи счастьица!
Сам гетман о наследстве, может, и поболе их размышлял, но мысли свои таил, за зубами слова тревожные держал. Добро бы Елизавета, но теперь Екатерина. Нрав ее твердый и коварный он достаточно изучил. Молчи, гетман, и мысль свою зряшную не выказывай!
Когда уж слишком разошлись родственнички-полковники, он Кочубея в одну руку за чуб ухватил, Галагана в другую и без прикрас крикнул:
– Геть у меня! Разболтались! Еще на улице гвалт поднимите!
Улица – это вся степь казацкая…
Родственнички притихли, а у него что – других дел нету? Кругом хвастовство да воровство. Один Хорват чего стоит! Тоже, поди, о наследстве рассуждает. Прилетел из Сибири гол как сокол, а теперь повсюду поместья скупает да своих приживальщиков сажает. Чуяла душа: еще придется с ним не на сабельках, так на бумагах сенаторских повоевать… В Петербурге-то все продается и покупается. Сейчас не при Елизавете Петровне, не побежишь к ножкам царским: мол, матушка, ратуй! Другим ножки-то в наследство отданы…
Не хватало ему сейчас Григория Теплова, чтоб бумажный поток укоротить. Что делать, учитель самой Государыне потребовался, а уж тут не поспоришь. Хват парень! И то сказать: при гетмане он вроде как в услужении, а там в случае нужды гетман ему кланяйся. Чиновник, он, может, и повыше гетмана! Такую степную вьюгу поднимет, что не знай, куда головушку спрятать. Тот же Хорват – он что, без таких вот чиновников дела свои вертит? Уж если пройдоха Хорват деньги через сенаторов самому императору подсовывал – куда дальше пылить по степи?
Требовалось прежде всего свою канцелярию упорядочить. С бегством Гриши Теплова бумажная волна буквально захлестнула. Не любил он бумаги, что делать. Собираясь в Малороссию, не к кому иному, как к Михаиле Ломоносову постучался. С такими словами:
– Скажите, Михаил Васильевич, где мне толкового человека подыскать?
Немало удивился профессор вопросу:
– Да разве есть в России толковые люди?
– Я зрю перед собой одного из таких.
– Это от того, что всю жизнь делаю глупости.
– Тем не менее я надеюсь, Михаил Васильевич, получить от вас ответ.
В прибавку к вежливости слуга уже тащил большущий короб. Одного взгляда было довольно: в пять минут не покончить…
Славно они посидели с профессором! И наконец сошлись на одном студенте, уже закончившем курс университета. Имя у него было дивное: Аристофан Меркурьевич Соседкин. В заграничных университетах нынешний президент что-то слышал и об Аристофане, и о Меркурии, но как-то не соединял это с Соседкиным. Сейчас вот слилось в единое лицо. Даже не поповское или там разночинное – дворянское. Разумеется, от корня промотавшихся родителей. Имечко подобающее подобрали, а о деньжатках не позаботились. Ну да ладно, если гусей пасти не будет, так, может, и на коня пересядет. Был бы человек подобающий, а уж гетман о том позаботится. Он несколько стеснялся его столь высокого имени, но постепенно привыкал. А потому без обиняков дал задание:
– Хорват, запомнил? Тоже не прозвище – имечко. Найди в моей канцелярии все, что относится к этому имени, раскопай всю подноготную. Дальше – путь в Новую Сербию. Недалеко тут, за Киевом. Мнится мне, ободрал он своих сербов, как липок, а им жить да жить на нашей окраине. В канцелярии возьмешь бумагу за моей печатью, чтоб тебя как должно встречали. Все ли понятно?
– Пока далеко не все, ваше сиятельство, – без показной бравады признался господин Соседкин. – Но я раскопаю этого Хорвата!…
– Раскопай, милый, раскопай, а я потом его… закопаю! – сам подивился удачной шутке.
Две недели всего и прошло, как откланялся господин Соседкин, а уже явился с объемистым отчетом. И с пожеланием вполне разумным:
– Я оставлю вам, ваше сиятельство, а сам еще побегаю туда-сюда. Есть предположение, что сей Хорват скупленные земли еще и в аренду сдавал.
– Добро, Аристофан Меркурьевич. Но бегать лучше – на лошадях. Передай моему конюшему: парную бричку с полной провизией для разъездов. Тут печать не нужна. Единого слова довольно.
Копаться с бумагами Кирилл Григорьевич не любил, но что поделаешь, если сам же и втравил своего секретаря в это дело. «Ох, лень моя ленивая», – поохал он, но засел в своем кабинете. Каково же было его удивление, когда сразу наткнулся на свои опасения! В подшитых и пронумерованных бумагах были, по сути, доносы на Хорвата. Но так хитро составлены секретарем, что сами поселенцы и не подозревали о том; ставили то сербское имя, то имя русской прописью, а то и крестик, коль неграмотны оказались. Но суть везде одна, примерно такая: «Ясновельможный пан гетман. Наш добрый полковник Хорват сдал нам в аренду землицы, так не позволяйте ее отнимать, мы за нее исправно платим, сколь скажут…» Вот так-то! Кто скажет, куда и кому идет плата? Еще Елизавета Петровна установила, что поселенцы свободны от всяких податей, служб и налогов; земледельцы – на тридцать лет, горожане, записавшиеся в Петербурге и в Москве, – на пять лет, а в прочих городах на десять лет. Киев-то как раз и попадал в эти «прочие». Каждому давалось вспоможение деньгами без процентов, и то с уплатою по прошествии десяти лет. Кто селился колониями и местечками, тем давалось право собственного управления. А чтоб брать деньги за землю – о том и речи быть не могло! Селили-то всех этих сербов, болгар, молдаван и валашцев, чтоб они живым щитом Россию ограждали, по самой границе. Ах, Хорват, проходимец Хорват!…
Пока читал бумаги и возмущался, Аристофан кучу новых нагреб. И даже подвел точнейший итог: полковник Хорват за счет земляков положил себе в карман 64 999 рублей!
– Что ж ты, Аристофан Меркурьевич, цифру-то до полной тысячи не округлил?