Даня уже была там, хозяйничала. Все потребное Микола да камердинер приносили. Микола, так, пожалуй, с приглядкой. Чего, такого – хлопец гарный. Не пора ли оженить его?
От этой неизбежной мысли взгрустнулось, и поцеловал он Даню, наверно, холодновато. Зыбкая душа, сразу почувствовала:
– Что случилось, Кирюша?
Он хотел намекнуть ей про ревность, а сказал совсем про другое:
– Кастрат меня замучил, Даня, кастрат!
Сути, конечно, она не понимала и похлопала, обнимая, чуть пониже спины:
– Кострец, мабыть, застудился?
За кострец-то он и прижал ее обеими лапищами, сразу повеселев:
– Он, проклятый!
Даня задернула полог шатра:
– Да погоди ж ты, ненасытный…
Истинно, голод нутряной почувствовался. Когда там годить! Вино-то уже на закуску пошло, после заедок хороших, а не наоборот, как следовало бы. Глядя в глаза отнюдь не графской жинке, он и растолковал, что такое кастрат. Даня пришла в ужас:- Осподи милостивый! Чаму ж мужика так ганьбить?..
– Чтоб пелось ему голосисто.
– Да какой же голос без коханого срамотья?..
В доказательство своих слов и сползла подбородком с волосатой груди до волосья нижнего, всласть поцеловала.
– Погоди, Даня, – остановил он ее неурочный пал. – Мне еще надо сегодня кастрата надрать за это самое…
Вечер славно опускался на Сейм, в шатре тоже было славно – но – дела! Он нехотя, но выпростался из полюбившихся рук, наказав денька через три снова похозяйничать здесь.
У входа во дворец как на часах уже стоял Микола, хотя службу исправно несла и гетманская когорта. Будучи безмундирным, покивал, прошел к себе. Микола за ним, с ухмылкой во всю рожу. Еле дождался, когда войдут в кабинет.
– Никакой он не кастрат! У него там во!… – отрубил ребром ладони аж полруки.
– Так, значит?.. Иного и быть не могло. Тащи ко мне этого кастрата.
Микола с удовольствием побежал исполнять приказание.
Десяти минут не прошло, как под нагайку привел. Не говоря о чем другом, и лица-то на кастрате не было. Славно поработали ребятки!
– Ну? Дурить меня вздумал?
Он не вдавался в суть дела, почему это оба кастрата, ни бельмеса до сих пор не смысля по-русски, довольно сносно болтают на немецком. Переводчиками в случае нужды служили, и ладно.
Сейчас несчастный повалился в ноги, бормоча:
– Майн гот!… Товарищ мой истинно, а мне не хотелось терять службу в театре» голос скастрировал, а все остальное…
– Хватит, подлец! Докончим докторскую экзекуцию? – уже к Миколе оборотился.
«Экзекуций» Микола не понимал, а общий смысл понял, выхватил из ножен саблю:
– А что? Сабля у меня вострая!
Прохиндей обнял гетманские ноги, уцепился, что не оторвешь, вопя по-немецки:
– Майн гот!… Пощадите, ясновельможный пан гетман! Без денег, нищим уйду домой, только не…
– Так ты, подлец, и других девок забрюхатишь? Хватаясь за полы его домашнего кафтана, тот истово перекрестился:
– Видит мой Бог! Видит моя Мадонна!…
– Мадонну-то хоть оставь в покое! Прочь! После комедии вашей я уж свою комедь устрою…
Пожалев на этот раз, пинка все-таки дал такого, что несчастный и Миколу чуть не сшиб. А уж Микола-то – ого!…
Ну, как после такого случая не устроить доброе по-вечерье с полковниками, которые как раз собрались в гостиной?
IX
Не все же, однако, заниматься кастратами. Душа чувствовала, что нехорошие для Украины дела творятся в Петербурге… Государыня рьяно занялась устройством губерний в России; оно вроде бы и понятно, и хорошо, да как бы это волна и сюда не докатилась…
Губернские новости с ветрами северными приходили, тревожили душу, но дело-то своим чередом делалось. Киев уже не первый раз забирали из ведомства гетмана и отдавали под власть Иностранной коллегии. Вроде бы невелика печаль – хлопот меньше. Но что за Украина без Киева? Первый раз еще Елизавета Петровна учудила, иль ей когда власть Алексея Разумовского поослабла, в ушки Иван Шувалов надул, – поставили в Киеве генерал-губернатора. Тогда зачем гетман? Только при Чернигове, Полтаве да при других городах? Не постеснялся ясновельможный гетман пасть в старые ножки, уже зело болящие; не стал кичиться старший брат, тоже напомнил о своем праве на эти ножки. Смилостивилась Елизаветушка. Но «чертушка», вспрыгнув на трон, сразу же, по чьему-то наущению, тетушкин трюк повторил. Помогла любовь тетушкина племянника к Измайловскому полковнику… словно чувствовал «чертушка», какую роль сыграет этот полк в его собственной судьбе. Исправно проводимые плац-парады, пиры и карточные проигрыши вечно нуждавшегося в деньгах Императора помогли вернуть Киев под гетманскую булаву. Но Екатерина-то, Екатерина!… Даже не посоветовавшись, в известность не поставив, бросила Киев обратно в пасть Иностранной коллегии и восстановила генерал-губернатора.
Это пинок под зад старому гетману… Сорока лет от роду! Кто там распинался? Иван Шувалов не мог сейчас шутковать, ибо локтищами Орловых и сам был отринут, – значит, все тот же Гришенька? Не прощал разговора, что задумай какой новый переворот – будет повешен через две недели? Но ведь его брат Алехан грозно тогда пояснил: вместе с гетманом попридержит братца за ноги. Мало? Никто еще не снимал гетмана с командования Измайловским полком, а полк-то – горой встанет за командира!
Утешение? Оправдание некой непонятной возни вокруг Малороссии?
Зная, что не влезть ему в душу отшатнувшейся от него Екатерины, он торопился, торопился обустраивать Украину.
– Ну, Екатеринушка! Мы еще погуторим. На меня брехати?
Забыл, что секретарь поодаль, за боковым столиком, скрипит пером. Аж вздрогнул костлявыми плечами, воззрился на гетмана.
– Ладно, Аристофан, шуткую. На чем мы остановились? На судейских крысах?
Не стоило бы крыс поминать. Порядок судейский был установлен Богданом Хмельницким и вот держался уже более ста лет. Даже грозен-Петр не сумел – не захотел? – его поломать. Нужда заставила Хмельницкого все судейство на полковников переложить. До того всяк саблей судился да грозой своего кошевого атамана. «Нет!» – сказал тогда грамотей Богдано. На всей территории, подвластной Киевскому или там Полтавскому полку, полковник же и судей назначает. Мало, дела воинские, казацкие – баб, подерись они на базаре, и тех должна разнимать полковая канцелярия, с судьями-казаками. А известно, что они за судьи! Вот и надумал гетман Разумовский, вопреки воле своего любимого предшественника, развести дела военные с делами гражданскими. Значит?..
– Суды земские.
Секретарь Соседкин тряс лохматым, без парика испачканным чернилами волосьем:
– Пишу, Кирилл Григорьевич. Однако ж поясню, что сие значит. Гетман до пояснений канцелярских не опускался.
– Суды гродские.
– Пишу, пишу…
– Суды под коморские.
– Пишу… Пока без объяснений.
Но объяснять все же пришлось – и для своих толстолобых, и для петербургских же толстых лбов.
Малороссия разделялась на двадцать поветов. В каждом земский суд. Судья, подсудок и земский писарь избирались вольными голосами из шляхетства и не сменялись. Несогласие? Кляузы? Апелляция в случае нужды шла в суд генеральный, гетманский. Но все ж судились-то земцы по-земскому, не казацкими саблями.
Когда уж уголовщина начиналась, вступал в действие гродский суд, по городам посаженный. Бейтесь хоть на саблях, но судитесь по правде.
Ох, лихо все бери!…
– Аристофан Меркурьевич, голова у меня разболелась. Ты почисти наши корявые бумажки, а я пройдусь.
Как бы не так! Сабель звон на первой же отворотке с главной аллеи. – Интересно, что за татарва там объявилась? Он решительно раздвинул шпалеру[18] акаций, ломился сквозь острые сучья, обдирая легкий шелковый кафтан.