Да можно ли?..
Он походил по девичьей, где и недоростки, Анна да Прасковья – эта едва встала на ноги, – тоже под руководством мадам пробовали делать книксен. Повнимательнее осмотрел и старшую дочку. Ничего малороссийского на ней, само собой, не было – роброн не по-домашнему роскошный. Нижние телеса своими колоколами он хорошо скрывал, да не все же. Трещал и снизу роброн, а уж сверху-то, в открытости!…
Да-а, батюшка-гетман, знаешь ты толк в женских телесах – так посмотри на дщерь любимую!
– Ничего, Лизанька, на зиму в Петербург поедем, Бог даст…
– Бог – это Екатеринушка?.. – сурово съежила дочка румяные губки.
Его разозлило такое непочтение:
– Во-первости, не Екатеринушка, а Государыня
Екатерина Алексеевна. Во-вторости – и она не Бог же! Понимать надо, толико помазанник…
– Помазанница?
Не стерпела державная рука, славную затрещину дала доченьке. Под рев он и в апартаменты графинюшки ступил.
А новость-то страшенная уже опередила его. Графинюшка бомбардиршей от туалетного стола вспрыгнула, разбрасывая стеклянные и прочие гранаты во все стороны.
– Мало всякого беспардона, так еще и дочек избивать?!
Он в утешение попробовал к щечке приложиться, может, по-кавалерски и ручку поцеловать, да куда там! Сам по щеке получил. Под тот же крик:
– В Петербург едем! Нечего нам в вашей Хохляндии делать.
Ага, Хохляндия. Как же, Нарышкины – царского роду, не с руки им тут жить.
– Ну и поезжайте. Только лошадей где возьмете?..
– А вот это все распродадим! – начала она вышвыривать из шкатулок жемчуга и бриллианты. – Приданое дочек на дорожку выстелим! Прямо сказать, при дворе… навозном!
Понимая, что делать и тут нечего – крики подобные всякий раз, как заходит, под один голос поются, – он хлопнул дверью и разъяренным медведищем вывалился вон. Не каждый же день объявлялся на женской половине, и потому, чтя обряд, обстоятельно, не по-летнему жарко был одет. Переодеться бы в легкий шелк следовало, да ладно, обойдется. Как есть, в камзоле на променад удалился.
Поодаль денщик, приняв с рук буфетчика подносец, прозорливо за хозяином следовал. Понимая, в каком настроении гетман, зри в оба. По первому щелчку поднятых пальцев нагоняй рысью, да не разлей, не разбей. Нежаден гетман, а неряшества не любит. А потому прогулочный денщик загодя с подносом тренировался. Это по-гвардейски называлось – экзерциция! Посложнее еще, чем с ружьем иль шпагой. Но главные сложности ждали не денщика – его самого. Отправляясь в таком гневе на променад, он вовсе не думал о Дане, да и вообще о свидании – шел, куда ноги вели. Оказывается, они свою дорогу знали: если пешью, так не дальше же Сейма.
Может, и чутье какое вело…
Уговору о встрече с Даней на сегодня не было, поэтому удивился звонкому смеху, пробивавшему входную полость шатра. Аж присел, зачарованный, в кресло, винца испил, которое всегда стояло тут на столике. Да и на подходе сюда раза три останавливал своего прогулочного денщика. Еще там злость маленько охладил, потому и рукой махнул: ступай, мол, восвояси. Графинюшку ругал, что слишком много непотребной челяди, а сам тоже денщиков поразвел – не разбери-пойми, кто сегодня дежурит. Какой-то новенький, а где ж Микола? У каждого свои любимцы – почему ж им не быть у гетмана? В жизни его столько несуразностей, что не все же на люди выносить. Хоть домашняя ссора, хоть сор в разговоре с той же Даней… Эк захотел! Уж с этой-то безответной душой поссориться никак не удавалось. Даже некоторая жалость брала: немного для пущей любвеобильности не помешало бы! Не жена, поди, рано ли, поздно ли расставанье придет. Чего не покуражиться.
От вольной прогулки душа отлегла. Ну их, дела семейные! Хоть казак, хоть гетман, а все едино: с бабой ругайся, пока ругается.
Да, но смех-то откуда взялся? Может, был уговор, за суетой перезабыл?..
Полог шатра отдернул лихой рукой… и наткнулся на голую, согбенную спину, которая смех-то этот из расхристанного лежака, как тряпку, и выжимала. Спина ничего не зрела, а смех, видно, имел какой-то глаз, – он сразу в несуразный визг обратился:
– А-а, швидко мое… загинули мы!…
От этого визга и спина навстречу мордой оборотилась, оказавшись Миколой.
Тут уж не гетман – истинно Кирюшка опешил:
– Та-ак… Старого дурака учить надо!
А они-то не знали, что делать, где одежонку какую искать…
От изумления даже не слишком-то рассерженный гетман хлопнул входной полостью, хотел было к дому топать… но просто сел в свое любимое кожаное креслице и налил любимого, всегда стоящего на столике венгерского. Вот уж налетел, так налетел!
Еще надо подумать, кто дурнее. Может, они? Разве не знали, что с ними сделают?..
Нет, пожалуй, знали. Двух минут не прошло, как растрепанной парой выскочили из шатра и бухнулись – в ноги. Ничего не говоря. Не оправдываясь. Что тут говорить, что оправдываться?
Он сидел в своем походном кресле,_венгерское попивал; они лежали под ногами бездыханно. Господи, что делать?!
Не столько Даня обижала, сколько Микола. Даня – баба, а он-то – мужик?
Теперь уже сомневался. Вот тебе и самый доверительный казак! Были ж у него здесь и сержанты Измайловские, но их на такие домашние дела не употреблял. Хохол, свой – по-свойски и на всякое щекотливое дело глянет. Пощекотал… гетманскую задницу, нечего сказать!
Будь у него сабля, может, и рубанул бы по взмокшим шеям, чтоб обе сразу… а там гродский суд, как сам же установил…
Но едва ли.
Казацкое, беспощадное, выветрилось из души, а может, никогда и не приживалось. Четырнадцати лет уйдя с Черниговщины, на нее так и не вернулся… Нет, сабля в его руке не поднялась бы.
– Вот что, греховодники, – одно лишь возможное для себя решил. – Я дам вам денег… и отправляйтесь на все четыре стороны! Любитесь, коли любится. А лучше уж – семейно живите. Дом на другой какой реке купите. Микола? – все-таки пнул бессловесного бугая. – Письмо к полтавскому полковнику получишь… мой писарь принесет. Служи, если опять не опоганишься. А сейчас – прочь! Не каменный же я. Кому сказал – с глаз долой? И не дай бог, чтоб на глаза мне еще раз попались!…
Не смея подняться, они юзом, как гады ползучие, и убрались под обрыв – слышно, песок обвалом пошел.
Он посидел еще недолго, а потом встал и, уходя, отвел душу:
– Мазепа ты, старая, обрыдлая мазепня! Тот хоть знал, ради чего унижался. Эх, не казак ты, гетман, не казак!…
Встретившийся прогулочный денщик в страхе присел на песок дорожки прямо со своим подносиком. Там у него загремело-забренчало, но гетман не оглянулся, проходя ко дворцу.
В уме у него с утра не было, чтоб залезать по такой хорошей погоде в библиотеку, да вот здешний предшественник, Мазепа, сапогом под зад поддал, – так и взлетел на третий этаж.
Старые хроники давно раскрытыми листами лежали на столе. Кой леший ему Мазепа сдался? А ведь лежал тут как на плахе. И не ради предательства и казни Кочубея – сегодня как раз ради блуда и насмешки денщика над доверившимся ему гетманом…
У Мазепы-предателя хоть любовь была – было ли сие у пригретого на груди денщика да и у самого гетмана нынешнего?..
Мазепа стал восприемником от купели Матрены Кочубеевой. И чего не делает молодость, сделала старость. Незадолго до Полтавской битвы, стало быть, и своего падения, шестидесятилетний злодей и плут в крестницу свою влюбился. Проще сказать, по старости втюрился. Ему вздумалось заполучить руку крестницы, но благочестивый Кочубей, уже прозревая душу изменника, с ужасом отклонил позорное предложение. А страсть-то, страсть!… Мазепа, замышляя измену в отношении Петра, тихой сапой к ногам доверчивой крестницы прополз – подослал в дом Кочубея расторопного и ловкого слугу Демьяна. Вроде и не торговалась Матрена, но чего не могли сделать три тысячи, принесенных прохиндеем Демьяном, сделали десять тысяч червонных, подобострастно поданных самим Мазепой. И чего не совершили деньги – довершила любовь грозного старика. Из властного и жестокого властителя он превратился, возомнив себя пылким юношей, в распоследнего раба. Умолял жестокосердную крестницу прислать к нему хоть частицу своих волос. Тот же Демьян похитил для него у Матрены красный коралл, который она носила на шее, даже платье ее любимое. Держал все это при себе, орошал слезами. Самолюбие, свойственное дочери казака, пало вместе с этим платьем. Мазепа увез возлюбленную крестницу в свой столичный Батурин и там «очародействовал несчастную» – как возопил оскорбленный Кочубей. Матрена наплевала на мать, которая была при смерти, и на отца, которому вскоре надлежало идти на казнь – за верность царю Петру и презрение к гетману-изменнику, вдобавок и насильнику…