– Да, одиннадцати трудов стоило это!…
– При одном несчастном…
– По чьей вине?!
В такую строку укор ему графинюшка еще не ставила.
– По вашей, несчастная! Психопатства больно много. Баба должна быть бабой, а не слезной мочалкой!
Он не замечал в пылу гнева, что сейчас-то она и точно – мочалка. Хоть выжимай. Не зря дочка за полу дергала:
– Нас слышат все…
Ну, может, и не все, а только ближайшие чиновные казачки, полковничихи, пристроившиеся за гетманской спиной. Что там делали други-разбойнички с изменщиком Каином, переметнувшимся к сыщикам, уже ничуть не занимало. Гетман да гетманша отношения выясняют, как же! Ваньку-Каина, за это время успевшего стать рьяным сыщиком, самого, как крысу, ловили, сеть рыбацкую на голову закидывали. Кто-то из здешних учил италийцев так ловко бросать сети! Но если крыса могла выбраться из пустяковой сети, то выбрался же и Ванька-сыщик. Он изловчился и сам набросил сеть на целую толпу бывших, приплясывавших от радости дружков, поволок их по сцене, начальственно покрикивая: – Ага, попались!
В ответ не со сцены – с гетманских, застланных коврами кресел:
– Ага, правда колет глаза, ваше сиятельство?..
Ванька-сыщик ликовал над поверженными дружками, а здесь устроитель ликующе укорял:
– Без любви мы, графинюшка, прожили эти годы, без всякой любови…
На сцене Ванька-сыщик донимал дружков тем, что мочалил их чем ни попадя, даже сдернутым с головы Каинихи конским хвостом, а здесь Кирилл Григорьевич, забывая о своем гетманском достоинстве, дожимал и без того взмокшую мочалку:
– Не стыдно ль это выслушивать, графинюшка?
Про Ваньку-Каина окружающие полковничихи совсем забыли, здесь было гораздо интереснее. Гетманша в своем унижении дошла до того, что повинилась:
– Стыдно, граф. Проведите меня домой… кажется, на нас смотрят…
На последнее замечание он не обратил внимания, просто встал и подал руку:
– Извольте в таком случае. Для слез свое место…
Надо было видеть, как обернулись все женские головы, как мужские чубами на колени обвисли… Но когда по сторонам глазеть? К дверям, а там с одного крыла дворца – в другой, где еще на пороге женской половины встретили горничные и приживалки, со страхом увели графиню в глубь жилых комнат.
Кирилл Григорьевич вспомнил было про оставленный театр, про многотрудное житие Ваньки-Каина, но с уходом жены вдруг почувствовал облегчение, легкомысленно отмахнулся: а, обойдутся без него и там… как здесь вот обходятся!…
Да вот пойми ты женщин! Не успел он снять парадный камзол, со всеми орденами и лентами, облачиться в легкий шелковый шлафрок, принять за столом, к его приходу накрытым, заветный бокалец, как горничная на правах доверенного лица госпожи без зова вошла, поклонилась, правда, но тоном приказа сказала:
– Ваше сиятельство, графиня Екатерина Ивановна чает видеть вас у себя в будуаре.
Кирилл Григорьевич было вспылил:
– Поужинать-то я могу хоть?
– Не знаю, ваше сиятельство, – переступила с ноги на ногу отнюдь не робкая, привезенная из Петербурга домашняя посланница. – Я в точности передала слова ее сиятельства Екатерины Ивановны. Могу быть свободна?
– Можешь.
Она поклонилась все тем же не раболепным поклоном, с намеком даже на некую светскость. Вспомнилось: это никак та самая, из детей разорившихся подмосковных дворян-соседей? Некая фрейлина при гетманше. Стоит тогда и Двор свой завести! А что? Елизавета Петровна любила повторять: «Ой, граф Кирила! Не заведи, смотри, второе царство в Малороссии». Не второго ли Двора и нынешняя Государыня опасается?
Однако ж, о таких высоких материях рассуждать было некогда. Как же, графинюшка в будуар приглашает! В кои-то веки.
Он испил еще бокалец и так, не поужинав, не переодеваясь приличнее, прямо в шелковом распахнутом шлафроке, в бархатных домашних туфлицах и зашлепал на женскую половину. Пускай графинюшка полюбуется на его неряшество.
К его удивлению, она не придала этому никакого значения. Явная радость промелькнула в ее постаревшем лице. Одиннадцать деток выносить, не шутка!
И уж совсем что-то стукнуло в сердце, когда увидел небольшой приватный стол, накрытый на две персоны, при общем диване, как бывало в давние, молодые годы… когда после таких интимных посиделок детки-то и заводились…
К месту ли, нет ли, его на шутки потянуло после взгляда на уготованное застолье:
– А что, графинюшка, не воспоследует ли нам двенадцатый прибыток? Вот женщины! Давно ли глаза мочила в гневе, а сейчас и такую прямодушную грубость приняла как должное. Щеки, которые уже было невмочь тереть никакими парижскими притирками, вдруг порозовели, и бровки, умело наведенные камеристкой, взметнулись по-молодому:
– Нервы у меня уже никуда… не обращай внимания, делай что знаешь…
Знать он, конечно, знал. За восемнадцать-то годиков, прошедших после первого, подвенечного, целованья, и без всякого алтаря было нацеловано немало. Иначе откуда же деткам взяться?
– А покорми-ка ты меня, Катюша, как следует… чтоб я перед тобой по старости не осрамился!
Давно они уже не пиршествовали без слуг и разных соглядатаев… Он взял во внимание и то, что женушка успела снять тяжелый парчовый «роброн» и переодеться в легкое шелковое платье, сквозь которое нечто возбуждающее даже просвечивало… Он выпил и раз, и два французского шипучего вина, и она маленько испила, после чего уж сам Бог велел поцеловать ее в вырез заколыхавшегося шелка, ласкового и желанного…
– А, Катюша! – крякнул он, вспоминая прошлые годы. – Что мы, никогда не едали? Знаешь ли, какой меня голод мучает?..
– Знаю, Кирюша… – зарделась она. – Кушай, в таком разе, на здоровьице.
Он подхватил ее на руки, смеясь и повторяя:
– Истинно, на здоровьице…
Докончить это бесконечное слово не было времени. Утащил как волк ягницу в логово, под бархатный занавес, и там разделал по всем косточкам, без всяких шел-ков и ожерелий, без атласных, ненужных туфлиц, даже без всякого остатнего – под задернутым пологом, под едва мерцавшими с той стороны свечами, в домашнем, уютном полумраке, – выкушал покорную ягницу прямо-таки со зверским, молодым аппетитом. Да еще и похвалил:
– Сладенькая ты моя, право!
Она не чувствовала своих обглоданных косточек, сама на съедение набивалась:
– Кушай, Кирюша, кушай. Сколько той жизни-то…
Вот ведь как получается: началось Ванькой-разбойником, а кончилось разбоем казацким. В самом деле, казак он или не казак?..
II
Примирение ли с женой, забота ль об отнятом опять Киеве – захотелось утвердить гетманскую ногу в истинной малороссийской столице. Что Батурин?! Киев?!. Он знал первого гетмана, Богдана Рожинского, – Господи, хотелось, чтоб эта сказка обернулась истинным родословием! – знавал славного Богдана Хмельницкого, его незадачливого наследника Юрия, даже изменника Мазепу, – но никак не принимал нынешнего. Там сидел посланный Екатериной генерал-губернатор. Было бы истинным безумием заявлять сейчас свои гетманские права на главный город Малороссии. Но ведь кроме гетманства жил в душе еще и граф Кирилл Разумовский? Частное лицо. Где хочу, там и покупаю землю или принимаю подарки. Так в часе езды от Киева был подаренный наряду с другими пыльный городишко Яготин. Да и Козелец, записанный за старшим братом, совсем недалече. Но Киев-то, Киев?.. Даже мазанки какой-нибудь там у гетмана не было. А ведь хотелось иногда побывать в исконной столице – «матери городов русских», как с амвона[19] провозглашал киевский митрополит Арсений Могилянский, питомец Киевской же Духовной академии. Хоть он, Кирилл Разумовский, и президент Российской Академии наук, но ведает: не потерял Киев духовного зерцала.
Ни в Москве, ни в Петербурге нет столь славной типографии, как в Киеве. С легкой руки великого книжника Арсения Могилянского да с гетманского кошеля незадолго до кончины Елизаветы Петровны была отпечатана столь изящная Библия, какой не бывало во всей империи. Словно чувствуя кончавшиеся годы предоброй Государыни и покровительницы рода Разумовских, они с митрополитом на пару и преподнесли эту Библию. Прослезилась Елизавета, принимая киевский подарок, митрополита Арсения в накладе оставить не захотела: пожаловала ему бриллиантовую панагию[20] в шестьдесят тысяч рублей, с портретом своим, и бриллиантовый же крест, с рубинами из вензелевых царских букв. И с пожеланием: как кончит она свои годы, чтоб стал митрополит Арсений главным молитвенником и духовным хранителем – настоятелем Троице-Сергиевой Лавры.
19