Но там, на заовражной площадке, вычищенной от древостоя, никаких дворцов не было. Просто гладко выровненная поляна, посыпанная песочком. На ней расположился шумный цыганский табор, с двумя десятками кибиток. Горели костры, бегало множество цыганят, а вкруг самого большого костра гудел хоровод с неизменным топаньем и выкриком:
– Рома-Рома… эгей-гей!…
Истинно, все повторялось! Ревизор выкатил бессмысленные глаза и зачастил неизбежное:
– Свят! Свят! Я что-то ничего не вижу?.. Невинно улыбаясь, Кирилл Григорьевич пригнулся к уху управителя:
– Я, кажется, ничего не говорил о цыганах?..
– Для пущей значимости, Кирилл Григорьевич… Он кивнул управителю:
– Для пущей!
А ревизора крепко взял за отворот роскошного бархатного сюртука:
– Пиши, канцелярская крыса, в Сенат! Так, мол, и так: был ложный донос. При тщательном расследовании никаких строений не обнаружено… И чтоб к вечеру твоей ноги не было в Киеве! Понимаешь, что будет с тобой в противном случае?!
– Понимаю, ясновельможный гетман, понимаю… – покорно склонил несчастный ревизор голову. – Не по себе сук рубить начал…
– Не по себе, верно говоришь. Возьми на дорожку… – мигнул слугам. – И вали куда подальше!
Слуги выкатили с задка кареты дубовый бочонок и торчмя вбили его в песок. Как барабан.
Закрыв глаза дрожащими ладонями, ревизор опустился на этот потревоженный, урчащий барабан. А Кирилл Григорьевич с правой дверцы сел в карету, полковник-управитель с левой, и они покатили обратно.
Гетман в тот же час кликнул свою бездельничающую корогву – и отбыл в Батурин. Маленько горюя: знать, в Киеве ему делать нечего…
Развеселился лишь, когда по дороге завернули в Ямполь. Плотники уже укладывали на огромные валуны первые венцы в штабеля сложенного сруба.
– Молодец, Грицай! – похвалил артельщика. – Завтра начнете. Сегодня погуляйте… – Гетман вытащил из каретного кармана дорожный кошель и высыпал добрую жмень червонцев.
Больше его до самого Батурина ничто не останавливало.
III
Малороссийский гетман граф Разумовский задумал доселе невиданное: перепись населения подведомственного ему края. Исключая, конечно, отшатнувшуюся к Великороссии Киевскую губернию и вновь учрежденную – Новороссийскую. Но и без них край оставался обширен и малопонятен даже ему, гетману. Хохол, искони живший на границе войны и мира, никогда не говорил ни «да», ни «нет»; привычнее было услышать: «Як изволите, пане добродею». Требовалось услышать его личный ответ на вопросы, а получалось – того, кто эти вопросы задавал. То есть переписчика. Поэтому перепись скрипела, как татарская бесхитростная арба, полюбившаяся и здешним людям. От переписчиков бежали, их избивали. Поэтому переписчики просто сами вписывали необходимые сведения – за Евфима там, за Грицько, за Юрася. Но и то, что вышло в конечном счете, повергло гетмана в ужас: он и четырех тысяч свободных дворов не нашел… Остальные или козаковали, или неизвестно где шатались. А в не такие уж далекие времена Петра Великого, при гетмане Скоропадском, сорок пять тысяч числилось. Куда ж свободный, не крепостной, народец подевался?!
– Куда?.. – уже вслух задал он вопрос секретарю Аристофану.
Молод тот и родом не из здешних мест, а взгляд имел верный:
– В Польшу побежали.
– А, злыднев меньше!
– Верно, Кирилл Григорьевич: сбег – так и хлопот нет…
Беглецы не знали, а гетман догадывался: в Петербурге скрипят перья, какие-то тайные записки для Государыни составляют. Как всегда: поперед батьки бегут. Ишь далась им Малороссия!
Через доверенных людей письма посылал Теплову – ответа не получал. Бывший гетманский секретарь стал личным кабинет-секретарем Императрицы – куда там! Действительный тайный советник. А теперь и сенатор. На одной скамье с сенатором Разумовским. Еще почетнее – с сенатором Орловым. Всего-то сенаторов – двадцать пять, так нетрудно посчитать, как велики его должности.
В замешательстве пребывал гетман, в сильном раздражении. И свои – тоже хороши!
Полковники и старшины гребли, что могли. Отсюда и полное изничтожение свободных душ. Опыт Великороссии перенимали. Там историческое закрепощение крестьян уже окончилось, а здесь только начиналось, но шло столь быстро, что все как от повального пожара исчезало.
Забравшись как-то на Полтавщину, к своему удивлению, не нашел среди домохозяев даже Миколы с Данутой…
– Где ж они? – с пристрастием поспрошал тамошнего полкового писаря.
Тот, боясь Кочубея, развел измазанные чернилом руки – не знаю, мол, и лишь после, наедине, пошептал:
– А запродались, как и все остальные…
Хохол – что ветер. Перекати-поле. Носит его от одного края степи до другого… Перепиши возьми! Чей он?.. А ничейный, ваша вельможность, божеский. Кто богат, тот и свят; кто беден, тот и сведен со своего места. Гордилась Малороссия, что у нее, по польскому образцу, сохранился вольный переход крестьян с одного места на другое.
Куда хочу – туда лечу! А куда лететь-то – дальше «ридной Украины»? Едино – в Польшу. Бедные помещики теряют последних крестьян-наймитов, сами спиваются и обращаются в голь перекатную; богатые помещики, записавшие за собой неисчислимые земли, закрепляют их самым простым способом: заселяют наймитами-перебежчиками. Для чего ставят на границе своих владений деревянный крест; на кресте помещичий служитель сверлит дыры; по числу дыр неграмотный хохол видит, на сколько лет помещик обещает льготы от податей. Вот и бегут «от креста до креста», не заводя никакого имущества; при переходе от одного владельца к другому имущество, в том числе и хата, остается за прежним. Истинно перекати поле!
Не нашел добросердный гетман следов ни Дануты, ни лукавого Миколы.
– В бегах, ваша ясновельможность, – шептал писарь. – Слышно, пяток крестов поменяли…
Не знал доверчивый гетман, какую записку сочиняет для Императрицы его самый доверенный услужитель – Григорий Теплов. И даже еще больше сгущает краски, говоря о беспорядках в Малороссии. Оканчивает свою тайную записку так:
«Сии только суть генералъно показанные непорядки в малороссийском народе; но ежели бы нужда востребовала все сие яснее показать, то надлежит только в течение их судовых дел, в произведение государевых повелений и во внутреннюю их собственную экономию заглянуть, тогда множайшие еще показаться могут. Много о том, как видно, помышлял Император Петр Великий, но понеже край Малороссийский до познания его в самое жесточайшее время пришел, а поправление его требовало не малого времени, то хотя из многих учреждений и видны были по всему начатки премудрого государя, да времени недоставало то привести в порядок, что исподволь делать надлежало; а между тем смерть сего великого монарха застигла и больше никто о том не мыслил».
Вот так: никто!
Все реформы, которые производил гетман Разумовский, – ничто…
Спасти несчастную Малороссию может только избавление от своевольного гетманства…
Лукавый кабинет-секретарь не написал, что для всякого российского помещика Малороссия – бельмо на глазу. Как бы ни бегали там хохлы «от креста до креста», крепостного-то права все же нет. Перекати-поле может потерять имущество, в том числе и хату – но не личную свободу. Не зря же от российских помещиков все бегут в казаки.
IV
Гетман писал гневные универсалы, искоренял безнарядье, которое не он породил, но он расхлебывал. А казак разве понимает крутые меры? Учреждение тех же земских и гродских судов? Уравнение в правах казаков и крестьян? «Геть, геть до воли полной!» – переносили из края в край какие-то бродячие, неуловимые глашатаи. Войны пока не было, скучно без мятежа. Сабли ржавеют. Что-то надо измыслить…
Само собой, заводилами всякой смуты были запорожцы. Там выходцы с самых разных мест. Мог быть курень Вологодский или Воронежский, Олонецкий или Смоленский… но уж так случилось, что на этот раз заводилами стали атаманы Минского куреня – Шкура, Проклевский, да и местный, Кишенский, Что-то им не нравилось, а что – и сами понять не могли. Одно кричали: