– Право, не знаю. Уж начали, так продолжайте.
– Пожалуй… Но отойдем от этой братии, – обвел глазами шумное сенаторское застолье.
Они отошли на дальний диван.
– Граф Панин ведь знает о сегодняшних допросах… с пристрастием, конечно. Смею уверить, Кирилл Григорьевич, он не напрасно так упорно толкал вас в судьи…
– Значит, не случайно и вы, Григорий Григорьевич?..
– Да. Ради какого-то Мировича губить Разумовского? С кем же мне тогда и выпить? – чувствуя, что впадает в несвойственные ему сантименты, свел все к расхожей причине.
– Но какое погубление? Меня? Мирович?
– Нет, надо под такой разговор еще!… Подошли к столу и выпили, не садясь. Когда вернулись на диван, Орлов продолжал:
– Мировича под пристрастием… костоломным, как понимаете… стали спрашивать, кто сообщники, кто надоумил на такое дерзкое деяние. И на кого, думаете, он показал?.. Орлов прямо-таки штыками глаза навострил: на вас, граф Кирила! Да, да. Государыне принесли запись допроса, за подписью генерал-прокурора Вяземского. Я имел нахальство посмотреть ее. Слушайте… и не сбивайте меня! – положил он руку на плечо Разумовского. – Память у меня хорошая. Даже во хмелю! Почти дословно передаю:
«Допросчик: Кто вбил вам в голову эту дерзкую мысль? Мирович: Гетман Разумовский.
Допросчик: Каким образом?
Мирович: Сказал, ловите фортуну! Ловите случай! Я понял, что он имеет в виду себя, и старшего брата. Они же, Разумовские, дважды в случай попадали. А ежели два переворота, так почему не быть третьему? Возведи я на престол Иоанна Антоновича – вот и фавор! И второе лицо в государстве, как старший Разумовский или нынешний Орлов…»
Видите, я себя не щажу. Значит, правду говорю.
Разумовский редко впадал в волнение. Но сейчас чувствовал, что щека конфузливо подергивается. Не хватало еще слюни пустить при таком известии!
Он справился с внутренним негодованием и не для оправдания – для ясности – признался:
– Да, Мирович был у меня. Прорвался, негодник, через всю охрану! Я почти те же слова и говорил, правда, уповая на молодое служебное рвение подпоручика. И вовсе уж не к перевороту его призывал. С какой стати мне желать… гибели Государыни?..
Когда высказал последние слова, тут и открылась ему вся пропасть своего положения… ведь это один эшафот с Мировичем?!
– Вот и делай людям добро! Злодей – внук злодея… У них конфискованы огромные имения, Мирович умолял заступиться… Я обещал похлопотать, даже приготовил вот представление в Сенат, думал на ближайшем заседании подать на апробацию сенаторам. Ведь род Мировичей широко раздался, многие нынешние фамилии с ними родством повязаны. Знаю, тот же граф Толстой от своего имени и от имени своих племянников уже подал прошение в Сенат. Я полагал, что можно все в совокупности объединить.
Орлов не отвечал на эти запоздалые сетования. Порывы души у него были непредсказуемы. Изложил суть дела, и ладно.
Но Разумовского ожгла уже другая мысль:
– С какой стати Государыня станет теперь благоволить мне?
Надо было видеть красивое, оскорбленное, дернувшееся в гневе лицо Орлова:
– Граф Кирила, вы понуждаете меня открывать тайные мысли Государыни! Не нужно бы… но чтоб никогда больше к этому не возвращаться! Было три Императора, да? Кто убрал глупого Петра – лучше молчать. Кто надоумил узника под благовидным предлогом с дороги убрать – того как не наградить своей признательностью?!
Все-таки Орлов был глуп. Не нужно ему было все договаривать до конца. Разумовскому в таком случае тоже следовало высказаться, зная, что его слова дойдут до ночного ушка Государыни…
– Если выпадет случай… – он с откровенной насмешкой посмотрел на Орлова. – Если будет время… – еще яснее насмешка. – Государыню следует от моего имени заверить, что все сказанное между нами, граф Григорий, с нами же и умрет. Честь имею! Устал я от всего этого. Не возражаете, если вас покину?
Орлов не возражал. Хотя на душе у него кипело. Граф Разумовский мог бы и личную признательность ему принести.
Истинно, не друзьями расстались…
Все сенаторы-судьи, в том числе и гетман Разумовский, смертный приговор без пререканий подписали.
И 15 сентября перед полуднем на Петербургском острове, на Обжорном рынке, воздвигли эшафот. Мирович взошел по нервным ступеням и благоговейно остановился перед плахой. Раскаяния на его лице не было, как не было и страха. Несколько месяцев, проведенных в шлиссельбургском каземате, том самом, где проводил свои долгие дни Иоанн Антонович, не прошли даром. Воля сломлена, жизнь окончена. Что еще желать? Только быстрой смерти. Преображенский солдат, будущий поэт Гаврила Державин, стоявший в оцеплении, вспоминал тот черный день:
«Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия Государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились».
Да, народ тогда еще не «обык» видеть смертную казнь. Ее не было во все царствование Елизаветы Петровны.
Екатерина II, не дрогнув, отрубила голову, по сути, полоумному подпоручику. Истинные же убийцы Иоанна Антоновича, Власьев и Чекин, получили по семь тысяч наградных.
Как наградили, впрочем, и убийц Петра III. Алехан Орлов, никогда не видевший моря, был возведен в адмиралы и отправлен во главе эскадры к берегам южной Европы – утверждать там российский «политикес».
Ну а брату Григорию хорошо было и во дворце…
«Стало быть, теперь пора и меня награждать?» – с веселой иронией думал Разумовский, все еще числящийся гетманом.
1764 год, как и предыдущий, уходил, а должного прошения не поступало. Екатерина вразумляла всех друзей Разумовского, чтоб повлияли, поторопили. Панину – так прямо повелевала: «Никита Иванович! Приведите скорее к окончанию дело гетманское».
От него толку не добившись, с помощью кабинет-секретаря Теплова дело порешила. 10 ноября 1764 года вышел указ:
«Божией милостью Мы, Екатерина II, и пр. Объявляем нашему верноподданному Малороссийскому народу, что Малороссийский гетман, граф Разумовский, просил нас всеподданнейше, чтоб Мы, в рассуждении пространства многотрудных дел Малороссийских… наложенное на него по тому правление Малой России с него снять…»
Коротко и ясно. Но все ли в ясности?..
Список с указа Разумовскому кабинет-курьер сейчас же доставил, но там ведь не было прибавления, которое Екатерина сделала в узком кругу, в присутствии графа Панина, князя Вяземского, прибывшего из заграничной армии генерал-аншефа Румянцева, ну, и первого камергера, Григория Орлова. Прибавка весьма примечательная:
– Когда в Малороссии гетмана не будет, то должно стараться, чтоб век и имя гетманов исчезли, не токмо б персона какая была произведена в оное достоинство.
Все присутствовавшие при этом подумали, что проскользнувший гнев опять на Разумовского направлен. Бедный, бедный!…
Мало кто понимал Императрицу. Гнев не против него – против засевшей занозой казацкой Малороссии.
Оставшись после императорского триумвирата единой на троне, Екатерина II могла теперь не только казнить, но и миловать. Милость – она трон украшает!
В день объявления указа к гетману Разумовскому верхом прискакал кабинет-курьер, с собственноручной запиской Государыни:
«Граф Кирила! Прошу пожаловать ко мне на все-приятнейшую аудиенц, со всем возможным поспешанием. Не огорчайте меня медлительностью».
Подняты были по тревоге камердинеры, портные, парикмахеры и прочая добрая челядь. Разумовский уже знал, зачем его приглашают, – Панин раньше курьера известил. Так что сборы были недолги.
Государыня встретила в своем кабинете. На прикаминном столике дымился кофей. Две чашечки, всего две. Даже первый камергер отсутствовал. Екатерина встала с радушным восклицанием:
– Граф Кирила, как я рада лицезреть ваше добрейшее лицо!
– А уж как я, Екатерина Алексеевна… – начал он от волнения – и осекся, встретив недоуменный взгляд темно-карих, насторожившихся глаз. – Как радуюсь, ваше императорское величество, негаданной встрече! – тут же поправился: – Чем обязан такой благости?