Когда Бролин удалился, Томбо откинулся на спинку кресла, так ему полюбившегося, и принялся размышлять, как же все ему надоело. Все, что его каждый божий день окружает. Все то, и все те. Да. Люди - дерьмо. Вещи - искусственная хрень. И что же остается? Надеяться на изменения, которых никогда не будет? Верить в чувства, которые давно умерли? Инстинкты. Да, инстинкты живы. И в нем, и в других. Сейчас инстинкт выживания говорил ему одно - чтобы выжить нужна власть. Вся власть, уточнял сам для себя Томбо. Если он не заимеет всю власть, ее заимеет кто-то другой и тогда ему, всем его планам, всему его миру, построенному с таким трудом, придет конец. Да, и тут ты ничего не поделаешь. Быть может, он сам виноват, что так все получается, быть может, нет. Какая разница?
Томбо встал из-за стола и вышел из кабинета. Поднявшись наверх, он оказался на вершине славы. Его боялись и уважали. Его презирали, но боялись. Он был величествен для толпы, которая так любила Колизей и то, что он им давал.
Выйдя через подземный выход, Майкл сел в аэромобиль и полетел в башню, которую Город знал, как Башню Томбо. Чувство, которому он так привык доверять, интуиция, пообещала, что все пройдет хорошо.
Иначе и быть не может! - подумал Майкл, улыбаясь себе в салоне машины, летевшей по улицам Города.
Глава тридцатая.
Что такое стремление к лучшему? Что такое стремление к идеалу? Что такое стремление к чему-то, чего еще не приходилось испытывать, к чему-то новому и прекрасному?
Эти вопросы возникли в голове Маркуса Себастуса за чашечкой утреннего кофе. Аромат напитка, сочившийся паровыми завитушками из кружки с широким горлом, наполнял бодростью тело Маркуса. Сквозь пышную бороду, которая придавала его лицу мудрости старца, можно было заметить тонкие, словно ниточки, губы, вытянутые в слабой улыбке.
Он мог с легкостью ответить на вопросы, которые не так давно перед собой поставил. Он мог. Он был в этом уверен, как и в том, что у него только тридцать два зуба. Но вот мог ли ответить на эти вопросы Майкл Томбо? Вчерашнее представление, предвещавшее грандиозную эпопею бессмысленных смертей, было до такой степени помпезным и ярким, что Маркус едва не начал кусать свои локти. Еще бы! Ведь ему самому представление, ни с чем не сравнимое по красоте, понравилось, что бывало крайне редко. Этот сукин сын Томбо подготовился на славу ко встрече юбилея Колизея!
Когда же Томбо стоял на трибуне Арены-9, Маркус смотрел на его словно выточенный из мрамора костюм и фантазировал о том, как подойдя сзади, он душит этого выскочку. Душит обеими руками... К своему стыду, Томбо едва не кончил прямо там, сидя на трибунах. От эрекции чуть не полопались по швам штаны. Как бы сенатору не было неудобно это признавать, для самого себя, но мысли о том, как он голыми руками душит Томбо, возбудили его больше, чем пара сеансов сексотерапии в одной из его потайных комнат...
А вообще, не это дерьмо главное. Главное то, что Себастус узнал от правой руки Томбо - Руэла Бролина. Бролин конечно скользкий гад, заслуживающий смерти не меньше самого Томбо, но все же, он пригодился. Хоть на что-то.
С Эстель пришлось повозиться. Она оказалась строптивой сукой и забыла, как добрый сенатор, когда-то давно отбил ее от племени каннибалов. Он не стал над ней измываться. Не стал насиловать ее (что много лет спустя вошло у сенатора в частую практику, иногда он вел учет изнасилованиям, которых в записной книжке Маркуса было уже больше трех сотен). Не стал ей угрожать. Он просто взял и отпустил ее. Отпустил, дал помощи, средств к существованию и пару своих лучших дроидов. И все это за спасибо! Вот такая он добрая душа! Правда, тогда шла предвыборная компания. И он, как человек, заботящийся о бедняках, проявил чудеса изобретательности.
И вот, когда ему, тому, кто ей спас практически жизнь, потребовалась помощь, ему было отказано. И как нагло отказано! Ужас, да и только! Кто ж виноват, что ему пришлось прибегнуть к таким тяжелым методам убеждения, как насилие? Конечно, сама Эстель!
Итак, он узнал, что у этого собачьего дерьма на ботиночной подошве, Майкла Томбо, есть план. Если верить словам Руэла, то это план захвата власти. Захвата гребанной власти! Захвата того, чего он, Маркус, желает с тех пор, как стал сенатором! ВЛАСТИ!
Себастус отпил кофе из чашки. Напиток обжог горло. Из узких глаз полились слезы, одна из которых упала в чашку. Хотя внутри у Маркуса все клокотало от гнева, по лицу его этого было не сказать. Он научился быть хладнокровным в те времена, когда его папаша еще не был буйно помешан на справедливости и не помещен в психиатрическую лечебницу, которую любезности ради все называют и называли не иначе как «Приют».